- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (39) »
б сыграть…
Но утрачен азарт. На плечах — многотонная кладь.
И желанье покоя, как вирус, вгрызается в поры.
Вот, наверно, и всё. Новостей, как всегда, никаких.
Извини за нытьё, за мотивчик больной и сиротский,
за неясность речей и за то, что выглядывал Бродский
из размера и формы моей стихотворной строки.
Извини и забудь. Это лишь разновидность тоски
по истрёпанной, общей на нас на двоих папироске.
Sentimental
Мы — в людском и птичьем гаме, словно в море острова.
Всё — как в глупой мелодраме, лишь трудней найти слова.
Нет банальнее сюжета, хоть с каких смотри сторон:
убывающее лето, ускользающий перрон.
Наше время, наша Мекка, наш закат и наш рассвет…
До конца больного века целых двадцать долгих лет.
Между нами столько света в предзакатный чуткий час!
И Ромео, и Джульетта ненамного младше нас.
Рвётся люд к пустой плацкарте. Знать, планида такова;
и застыл на низком старте скорый поезд «Минск — Москва»,
и звучат пустые речи: мол, пиши, мол, будь здоров…
Я тебя уже не встречу в этом лучшем из миров.
Кто — в желанный отпуск в Сочи, кто — к отеческим гробам…
Из динамиков грохочет нечто бодрое про БАМ.
В горле — ком. Заплакать, что ли, компромисс найдя с тоской?
Я не знал доселе боли, а тем более — такой.
Что ж, прощай, моя царевна, счастья первого исток…
Поезд обло и стозевно мчится к чёрту, на восток.
Остаётся лишь устало поискать ответ в себе:
«А» упало.
«Б» пропало.
Что осталось на трубе?
За 40
Наверное, мы всё-таки мечтатели…
Не веруя в пророчества и сонники,
мы кузькиной парижской богоматери
языческие верные поклонники.
Мы славно покуражились в малиннике,
немного оцарапавшись крапивою,
но стали ль мы законченные циники
с улыбочкой приклеенной глумливою? —
навряд ли. Просто дуем на горячее.
Бескомпромиссис — больше нам не жёнушка.
А всё, что остаётся непотраченным,
складируем подстилками на донышко
судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости
в хребтины сколиозные усталые…
Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,
по краешкам немного обветшалые.
Но всё ж, какими б ни были сценарии,
и на какие б ни бросало полюсы —
не всё мы между пальцев разбазарили,
и истощили вещмешки не полностью.
А взгляд назад — отнюдь не во спасение,
а токмо лишь для восполненья опыта…
Весеннее — по-прежнему весеннее,
от птичьих криков до любовных шёпотов.
Нас ветры жизни чуточку взлохматили,
слегка приблизив ангельское пение…
Наверное, мы всё-таки мечтатели —
потерянное, в общем, поколение.
16, или Девчонка с собакой
Что ж ты, прошлое, жаждешь казаться
румяным, завидным et cetera,
чем-то вроде клубка,
из пушистейших ниточек времени свитого?!..
А она выходила из дома напротив выгуливать сеттера,
и кокетливо ветер
касался её новомодного свитера.
Затихали бессильно
аккорды тревожного птичьего клёкота —
второпях отходили отряды пернатых
на юг, к Малороссии.
А девчонка по лужам неслась, аки по суху — тонкая, лёгкая,
совместив территорию памяти
и территорию осени.
Сентябрило.
И время подсчёта цыплят наступало, наверное.
И была, что ни день,
эта осень то нежной, то грозною — всякою…
Шли повторно «Семнадцать мгновений весны»,
но до города Берна я
мог добраться быстрей и верней, чем до этой
девчонки с собакою.
И дышала душа невпопад, без резона,
предчувствием Нового,
и сердчишко стучало в груди
с частотою бессмысленно-бойкою…
А вокруг жили люди, ходили трамваи.
Из врат продуктового
отоваренно пёр гегемон, не гнушаясь беседой с прослойкою.
Занавеска железная…
Серое. Серое. Серое.
Красное.
Кто-то жил по простому наитию,
кто-то — серьёзно уверовав…
Над хрущёвской жилою коробкой
болталась удавка «Да здравствует…»,
а над ней — небеса
с чуть заметно другими оттенками серого.
А вокруг жили люди —
вздыхая, смеясь, улыбаясь и охая,
освещая свое бытие
то молитвой, то свадьбой, то дракою…
Но в 16 —плевать,
совершенно плевать, что там станет с эпохою,
лишь неслась бы по лужам,
по мокнущим листьям
девчонка с собакою.
Вспомни
Вспомни время, как старую фотку…
В нём не гнали по радио рэп.
В нём четыре двенадцать — за водку,
восемнадцать копеек — за хлеб.
В нём мы крохотной мелочи рады,
как не снилось теперешним вам…
В нём артисты советской эстрады
органичны, как руки по швам.
И зовёт, и зовёт в свои сени,
безнадёжно закрыв рубежи,
постоянная ложь во спасенье
без надежд на спасенье от лжи.
И на лошади смотрится бойко
не носящий костюмов и брюк
гордый Митич по имени Гойко,
югославский фактурный физрук.
Недоступны ни Осло, ни Мекка
на века, до скончанья времён.
Всюду красная морда генсека
в окружении красных знамён.
Но летит к нам звездой непогасшей,
мотыльком неразумным на свет
скоммунизженной юности нашей
чуть стыдливый негромкий привет.
Такси-блюз
Старый кэб закатного цвета ржавого.
Сторроу-Драйв. Из русских краёв таксист.
И всё те же песни Тимура Шаова,
да налип на «дворник» зелёный лист.
Дождь и град смешались
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (39) »