на подоконник. В груди что-то мешало — то ухало, то распирало, — но Арцыбашеву сейчас было не до того.
Кактусёнок сверху был покрыт коротеньким белым пушком. Рыжие колючки росли во все стороны сразу.
— Я сейчас… — проговорил Арцыбашев одними губами. — Сейчас!
Вскоре кактусёнок, пересаженный в горшок с подходящим субстратом, заинтересованно смотрел по сторонам с высоты комода. Красный взмокший Арцыбашев носился вокруг, производя множество суеты и шума, и время от времени с бессмысленной улыбкой дотрагивался до белоснежной макушки. Наконец Алексей Николаевич притащил стул, сел перед комодом. — Володя? — робко предположил он. Нет, не то. — Костя? Глупости. Какой еще Костя! Он сосредоточенно перебирал имена, пытаясь почувствовать, поймать то самое. И вдруг… — Миша! — дрогнувшим голосом сказал Алексей Николаевич. — Ты ведь Миша, правда? Май звенел и пел, май был везде. Арцыбашев подбежал к подъезду, размахивая кульком, проскочил мимо двух старух на скамейке, легко взлетел на третий этаж. Старухам досталось только «здра! — те!», долетевшее откуда-то сверху. Игуана недовольно покачала головой ему вслед, но Алексей Николаевич этого не заметил. — Мишка! — позвал он, войдя в квартиру. Из комнаты донесся приветственный шум. Арцыбашев заглянул, чмокнул Мишку в пушистую макушку. — Я конфет принес к полднику! Как насчет почаевничать? Он вскипятил чайник, приготовил мяту и чабрец. — Этот мир, придуманный нами! — пропел Алексей Николаевич, насыпая заварку. — Этот мир, придуманный мной! Он снял с полки Мишкину чашку с человеком-пауком, которую приобрел случайно за какие-то немыслимые деньги. Человек-паук растопырился по всей чашке и подозрительно таращился на Арцыбашева фасеточными глазами. «Ужас. Зачем купил!» Солнце затопило двор, листья тополя на ветру сверкали, как осколки. По балкону напротив шла задумчивая кошка, руля хвостом. «Летом на море рванем, — думал Арцыбашев. — В Ялту, а? Там зоопарк, ему понравится. Хоть каждый день ходить будем!» На крыше ворковали голуби. Высоко в небе летел самолет, не оставляя следа. Разве был он когда-то несчастен? Никогда. Счастье обнуляет все, что случилось прежде. Арцыбашев всю жизнь стоял на кухне, босыми ногами на солнечном пятне, пахло мятой, шла кошка, сверкали листья, Мишка играл в соседней комнате, летом они поедут в Ялту. «А вот если собаку? Нет, рановато. Пускай подрастет немного». Ветер разносил по городу май, май звенел и пел, май был снаружи и внутри, везде, навсегда. «А осенью — по театрам. Или сперва в цирк? Тигры, акробаты, ух!» Ему показалось, будто Миша что-то крикнул из своей комнаты. Алексей Николаевич оборвал песню и прислушался. — Погулять? Только на полчасика, не больше. Эй! Конфету-то возьми! Хлопнула дверь, порыв сквозняка свистнул на лестнице — и в квартире наступила тишина. Арцыбашев покачал головой и полез в холодильник. Голодный ведь прибежит! Хоть яичницу сварганить…
Нина Ивановна, известная всему подъезду как баб-Нина, только что закончила рассказывать Ларисе подробности поездки с внучкой на дачу. Ей смутно казалось, что приятельнице это не очень интересно. Но та хотя бы не перебивала. «Это ведь самое важное — чтобы слушали, — смиренно думала Нина. — Невестка вон слова не дает сказать. Когда еще разрешит Танюшу взять…» — Жилец-то с третьего совсем дурной стал, — поджав губы, заметила Лариса. — Чокнутый. Пьет, должно быть. Бобыли эт’самое дело уважают. — А он бобыль? — А как же. — Одинокий, значит, — вздохнула баб-Нина. Ей хотелось сказать совсем другое, поддержать негодование Ларисы, но вырвалось почему-то это. — Что ж, что одинокий! Значит, все можно? Совсем стыд потеряли. И снова баб-Нина сказала не то: — Вреда ведь от него нету… — То есть как? А детям пример?! Баб-Нина хотела ответить, но застыла с открытым ртом.
На ее глазах из воздуха соткался мальчишка лет шести, мелкий, белобрысый, с круглой, как мяч, башкой. Он выскочил из подъезда и на мгновение задержался возле скамейки, ухмыляясь во весь щербатый рот. Баб-Нина увидела его целиком, от взъерошенных волос до синяка на лодыжке, увидела шорты с дыркой в кармане и парой конфет, завалившихся за подкладку, и что тощая шея у него в комариных укусах, а в кулаке зажат пластиковый человек-паук.
Сердце баб-Нины пропустило два удара. Она крепко зажмурилась и некоторое время сидела, замерев.
— Нин, ты чего? Чего это с тобой? Ее тормошила встревоженная Лариса. Баб-Нина открыла глаза. Никакого мальчишки, конечно, не было. Да и откуда он мог взяться — из солнечных лучей, пронизывающих двор? Из легкой, невесть откуда сгустившейся дымки, которая растаяла, стоило ей оглядеться вокруг? Пусто. Тихо. Эхо быстрых шагов донеслось до них издалека. Баб-Нина и Лариса вздрогнули и переглянулись. Должно быть, кто-то, кого они не заметили, промчался через площадку, перемахнул низкий заборчик, обогнул дом и исчез в сквере, залитом солнцем.
А эхо задержалось во дворе и долго прыгало между домами, отдаваясь в ушах тугим звоном. Будто кто-то играл в мяч.
Красный мяч с ярко-белой полосой.
Вскоре кактусёнок, пересаженный в горшок с подходящим субстратом, заинтересованно смотрел по сторонам с высоты комода. Красный взмокший Арцыбашев носился вокруг, производя множество суеты и шума, и время от времени с бессмысленной улыбкой дотрагивался до белоснежной макушки. Наконец Алексей Николаевич притащил стул, сел перед комодом. — Володя? — робко предположил он. Нет, не то. — Костя? Глупости. Какой еще Костя! Он сосредоточенно перебирал имена, пытаясь почувствовать, поймать то самое. И вдруг… — Миша! — дрогнувшим голосом сказал Алексей Николаевич. — Ты ведь Миша, правда? Май звенел и пел, май был везде. Арцыбашев подбежал к подъезду, размахивая кульком, проскочил мимо двух старух на скамейке, легко взлетел на третий этаж. Старухам досталось только «здра! — те!», долетевшее откуда-то сверху. Игуана недовольно покачала головой ему вслед, но Алексей Николаевич этого не заметил. — Мишка! — позвал он, войдя в квартиру. Из комнаты донесся приветственный шум. Арцыбашев заглянул, чмокнул Мишку в пушистую макушку. — Я конфет принес к полднику! Как насчет почаевничать? Он вскипятил чайник, приготовил мяту и чабрец. — Этот мир, придуманный нами! — пропел Алексей Николаевич, насыпая заварку. — Этот мир, придуманный мной! Он снял с полки Мишкину чашку с человеком-пауком, которую приобрел случайно за какие-то немыслимые деньги. Человек-паук растопырился по всей чашке и подозрительно таращился на Арцыбашева фасеточными глазами. «Ужас. Зачем купил!» Солнце затопило двор, листья тополя на ветру сверкали, как осколки. По балкону напротив шла задумчивая кошка, руля хвостом. «Летом на море рванем, — думал Арцыбашев. — В Ялту, а? Там зоопарк, ему понравится. Хоть каждый день ходить будем!» На крыше ворковали голуби. Высоко в небе летел самолет, не оставляя следа. Разве был он когда-то несчастен? Никогда. Счастье обнуляет все, что случилось прежде. Арцыбашев всю жизнь стоял на кухне, босыми ногами на солнечном пятне, пахло мятой, шла кошка, сверкали листья, Мишка играл в соседней комнате, летом они поедут в Ялту. «А вот если собаку? Нет, рановато. Пускай подрастет немного». Ветер разносил по городу май, май звенел и пел, май был снаружи и внутри, везде, навсегда. «А осенью — по театрам. Или сперва в цирк? Тигры, акробаты, ух!» Ему показалось, будто Миша что-то крикнул из своей комнаты. Алексей Николаевич оборвал песню и прислушался. — Погулять? Только на полчасика, не больше. Эй! Конфету-то возьми! Хлопнула дверь, порыв сквозняка свистнул на лестнице — и в квартире наступила тишина. Арцыбашев покачал головой и полез в холодильник. Голодный ведь прибежит! Хоть яичницу сварганить…
Нина Ивановна, известная всему подъезду как баб-Нина, только что закончила рассказывать Ларисе подробности поездки с внучкой на дачу. Ей смутно казалось, что приятельнице это не очень интересно. Но та хотя бы не перебивала. «Это ведь самое важное — чтобы слушали, — смиренно думала Нина. — Невестка вон слова не дает сказать. Когда еще разрешит Танюшу взять…» — Жилец-то с третьего совсем дурной стал, — поджав губы, заметила Лариса. — Чокнутый. Пьет, должно быть. Бобыли эт’самое дело уважают. — А он бобыль? — А как же. — Одинокий, значит, — вздохнула баб-Нина. Ей хотелось сказать совсем другое, поддержать негодование Ларисы, но вырвалось почему-то это. — Что ж, что одинокий! Значит, все можно? Совсем стыд потеряли. И снова баб-Нина сказала не то: — Вреда ведь от него нету… — То есть как? А детям пример?! Баб-Нина хотела ответить, но застыла с открытым ртом.
На ее глазах из воздуха соткался мальчишка лет шести, мелкий, белобрысый, с круглой, как мяч, башкой. Он выскочил из подъезда и на мгновение задержался возле скамейки, ухмыляясь во весь щербатый рот. Баб-Нина увидела его целиком, от взъерошенных волос до синяка на лодыжке, увидела шорты с дыркой в кармане и парой конфет, завалившихся за подкладку, и что тощая шея у него в комариных укусах, а в кулаке зажат пластиковый человек-паук.
Сердце баб-Нины пропустило два удара. Она крепко зажмурилась и некоторое время сидела, замерев.
— Нин, ты чего? Чего это с тобой? Ее тормошила встревоженная Лариса. Баб-Нина открыла глаза. Никакого мальчишки, конечно, не было. Да и откуда он мог взяться — из солнечных лучей, пронизывающих двор? Из легкой, невесть откуда сгустившейся дымки, которая растаяла, стоило ей оглядеться вокруг? Пусто. Тихо. Эхо быстрых шагов донеслось до них издалека. Баб-Нина и Лариса вздрогнули и переглянулись. Должно быть, кто-то, кого они не заметили, промчался через площадку, перемахнул низкий заборчик, обогнул дом и исчез в сквере, залитом солнцем.
А эхо задержалось во дворе и долго прыгало между домами, отдаваясь в ушах тугим звоном. Будто кто-то играл в мяч.
Красный мяч с ярко-белой полосой.