коварные хищники себя еще покажут.

На кладбище старых кораблей покоятся три изъеденные ржавчиной нефтеналивные баржонки, баркас «Самара», допотопный колесный буксир «Марат» (бывшая «Императрица Мария») и некогда гордость каспийцев — трехвинтовый богатырь «Аладин». Главные двигатели и котлы с кораблей сняты, все, что было ценного, из кают забрано, остальное брошено на произвол судьбы, отдано на растерзание дождям и ветру.

А вот и «Аладин». От своих братьев он и впрямь отличается красотой линий и величиной. Глядя на этот буксир, не скажешь, что он свое уже отходил. Мостик, мачта и рубка по-прежнему смотрят на мир зорко и вызывающе. Кажется, что стоит капитану подойти к телеграфу и отдать привычное приказание «Полный вперед!», как закрутятся громадные винты, литой форштевень подомнет море качающегося тростника и загудит флотский ветеран на просторах великой русской реки.

Но нет, не поднимется больше на палубу седоусый капитан, не отдаст нужного приказания команде. Навеки убраны сходни и штормтрапы, не вспыхнет на гафеле алый вымпел.

Кимка и Санька окинули влюбленным взглядом высокие стальные борта, лишь кое-где тронутые ржавчиной и не спеша направились к форштевню — носу корабля. Уцепившись за толстенную якорную цепь, свисающую связкой бубликов, стали взбираться на палубу. Кимка поднимался молча, в зубах он держал завязанную узелком курточку с добычей, зато Санька распевал во все горло «Гимн краснокожих» собственного сочинения.

Ступив на палубу корабля, Кимка вытряхнул из курточки куриного падишаха, насаженного на стрелу, и, потрясая им над головой, завопил:

— Трепещите, презренные враги! Теперь наши стрелы будут прокалывать вас насквозь, как цыпленков.

Ему откликнулось эхо:

— …Ите! …энные! …ывать! …онков!..

Зашвырнув трофей в носовой люк, где Кимка и его друзья хранили свое оружие и запасы провианта, мальчишки по крутому железному трапу поднялись на капитанский мостик. Деревянная палуба мостика хотя и потеряла былой блеск и кое-где рассохлась, но выглядела еще вполне прилично. Посредине мостика возвышалась мачта со стеньгой, горделиво откинутом назад. Особенно роскошно выглядела рубка, чудом сохранившая в окнах и двери все стекла. Санька юркнул в нос и принялся крутить колесо штурвала. Кимка тоже был не прочь покатать обитое медяшкой дубовое колесо с точеными рукоятками, но подавил в себе это желание. Заложив руки за спину, он стал важно расхаживать по мостику и сыпать приказания, подражая бывалым морякам:

— Рулевой, право руля!

— Есть право руля! — молодцевато отвечал Санька.

— Еще правей!

— Есть еще правей!

— Право на борт, раззява! Куда прешь? Хочешь в танкер врезаться?!

— Ну и врежемся! — вдруг взбунтовался рулевой.— Только это не танкер, а вражеская подводная лодка.

— Нет танкер!

— Лодка!

— Ты что?!

— А ты чего?!

— Стыкнемся?

— Испугал! Да я такой приемчик знаю! — Санька, оставив в покое штурвал, упер руки в бока.— Мне папа показал!

В том, что Санькин отец-чекист знает различные приемчики, Кимка не сомневался. Вот почему он заволновался и сразу же пошел на мировую.

— Сань, а Сань, не будем стыкаться! — зачастил он. Когда Соколиный Глаз волновался, он палил, как из пулемета, проглатывая кончики слов. В такой момент понять его было довольно трудно: — Мы-ы ж друзь… покаж… св… лк… отдам! — набрал он третью скорость. Выпущенная обойма после расшифровки выглядела так: «Мы же друзья. Покажи, свои лук отдам!»

— Уговор! — согласился Санька.

— Казенная печать! — подтвердил Соколиный Глаз.

— Вот, смотри! — И Санька, слегка подтолкнув приятеля в левое плечо, левой ногой дал ему подножку. Соколиный Глаз в мгновение ока оказался распластанным на палубе.

— Давай еще! — рассердился он. И опять лег врастяжку. Снова поднялся и снова был сбит с ног. После третьего поражения он изрек: — Ничего себе приемчик, стоящий!

— А лук?

— Твой лук. Мое слово — олово!

— Полезай на рубку! — предложил Санька. Вскарабкались на рубку. С пятачка, огороженного стальными леерами, был виден чуть не весь Заячий остров. Справа возвышались их родные дома, за которыми просматривалась неширокая улочка старого рабочего городка и длинное приземистое здание деревообделочного цеха. Прямо по носу, за горбами барханов и за блином огромного пустыря, заросшего чертополохом, виднелись крыши, утопающие в зелени фруктовых садов.

Слева по носу, чуть впереди, сверкала новыми стенами общественная баня, за которой просматривалась полузатопленная деревянная баржонка, переоборудованная заводскими спортсменами под купальню. С двух сторон остров опоясывали залитые закатными лучами солнца опаловые ленты Волги и Воложки. Позади и с боков корабля темнели заросли камыша и чакана, над которыми вздымали свои круглые лохматые головы древние ветлы, похожие на помазки для бритья, и великаны-осокори.

— Красиво-то как! — не удержался Санька.

Кимка не откликнулся. Его мысли были отсюда далеко — на фронтах гражданской войны. Он летел на лихом коне впереди конной армии. Трубили трубы, свистели пули.

— Наблюдательный пункт отличный!.. Сань, как ты думаешь,— спросил Кимка,— если будет война, ведь будут и новые Чапаевы? — И Соколиный Глаз расправил плечи, словно готовя их для чапаевской бурки.

— Факт, будут! — Санька критически оглядел хотя и крепкую, но не очень складную фигуру дружка.— Наверное, будут! — поправился он после осмотра.

Не по годам рослый большеголовый Кимка и сам понимал, что он в своем наряде мало походит на прославленного революционного полководца, но не отчаивался: если его вооружить настоящей шашкой и пистолетом, а на плечи набросить бурку, то… сразу другой коленкор выйдет! А из Саньки Чапаева не получится — больно хрупок.

Соколиный Глаз презрительно сплюнул, но вспомнив, как Санька недавно сшиб его с ног три раза подряд, миролюбиво заключил:

— А ты, Меткая Рука, парень ничего, боевой!

Санька, перехватив оценивающий взгляд товарища, гордо вздернул нос, пытаясь скосить глаза так, чтобы разглядеть свой «греческий профиль». Но из этого ничего не вышло, и Меткая Рука огорчился, жалея, что у него нет зеркальца. Надо сказать, что Санька о своей внешности был весьма высокого мнения, особенно после того, как учительница литературы сказала однажды на уроке во всеуслышание, что у Александра Подзорова в лице что-то от древних греков.

— Красиво! — еще раз повторил Санька.