ангелов лишь один акт устремленности ко злу изменил их настолько, что они никогда не смогут вновь повернуться к Свету. В мире невидимом в силу иных временных законов (насколько здесь вообще можно говорить о времени и его протяженности) бытие ангелов и их отпадение от Бога носит совсем иной характер, чем человеческий выбор добра и зла в земном тварном мире. Те ангелы, которые совершили свободное самоопределение во зле, вернуться к благому уже не могут. Что-то определяющее, существенное в их бытии при этом утратилось.

Правда ли, что вера в существование диавола есть свойство некритического мышления, как утверждалось, к примеру, в комментарии к социологическому опросу, напечатанному в «НГ-религии»?

Может быть, и некритического. Однако несомненно, что с самого начала бытия Церкви и уже в Ветхом Завете неотъемлемой частью христианского мировоззрения было осознание зла не просто как умозрительного и абстрактного начала, но как реальной силы, действующей в мире, воплощенной в конкретных личностях мира видимого и невидимого, — силы, к борьбе с которой призваны все христиане, более того, все люди доброй воли, причем цена победы в этой борьбе — спасение души человека и утверждение в этой жизни правды Божией как начала Царствия Небесного. Это может не нравиться социологам от агностицизма и религоведам от кафедры научного атеизма, но, как точно заметил один из богословов нынешнего столетия, в существовании вечной жизни можно сомневаться только до конца жизни земной. От себя добавлю: в существовании диавола, увы, тоже. Иное дело, что в нынешней ситуации постсоветского религиозного одичания множество людей кинулось от одной крайности к другой, ничуть не лучшей: от бытового атеизма — к бытовому же магизму во всем его разнообразии. Очевидно, что лукавый решает здесь две противоположные задачи с единой целью: или чтобы люди в него не верили (а попутно не верили и в Бога) или, уж если их нельзя отвести от веры в Бога, сместить внутренний ориентир духовной жизни на веру в инфернальное.

Считается, что Бог везде и во всем. Значит, и во всех людях, и в самых грешных?

Еще Ефрем Сирин говорил о том, что подлинный подвижник веры простирает свою любовь, которая есть любовь-жалость, на всю тварь, на всю вселенную и объемлет ею не только благих и добрых, но и врагов истины. Такая любовь означает твердое желание спасения для каждого человека, и именно она должна быть мерой нашего уподобления Иисусу Христу. Ведь Бог послал Своего единородного Сына в мир, дабы всякий верующий в Него не погиб, а имел жизнь вечную. Этот Божественный план Пресвятой Троицы — спасение мира — предполагает и наше участие в нем молитвами, делами, сердечным расположением к окружающим людям. Но этот план не подразумевает духовного диктата, насилия. Просто есть те, которые его принимают, и те, кто его сознательно, свободным волеизъявлением отвергают.

Сегодня среди православных верующих, и особенно среди православных интеллигентов, становится популярной идея о всеобщем прощении. Мол, раз Бог милостив, то как Он может допустить, что кто-то будет мучиться в аду? И если мы прощаем своим близким, неужели Бог не простит грешников и обречет их на вечные муки?

Рассуждающие так забывают о самом главном и великом даре, который делает человека образом и подобием Божиим. Это дар внутреннего самоопределения в свободе. И если мы признаем за человеком это определение во временной жизни, то мы не вправе предполагать, что в жизни вечной все изменится механическим переключением и что человек, пришедший к итогу своей жизни с душой, кишащей червями сластолюбия, горящей огнем гнева и неприятия ближнего, замкнувшейся во льду самолюбования и эгоизма, вдруг изменится только потому, что перешагнул порог земной жизни.

Что возобладает в человеке? Те искры правды Божией и любви, которые в нем были, или страсть, злоба, эгоизм, которые стали сутью его личности? Участь окончательно определившихся во зле — вечное отвержение от Бога — избрана ими самими. Об этом свидетельствуют евангельские образы геенны огненной и адских мучений грешников. Об этом же говорит и один из догматов нашей веры, принятый на Пятом Вселенском Соборе, в котором опровергается лжеучение Оригена о всеобщем апокатастасе, то есть всеобщем восстановлении, когда и лукавый, и бесы, и великие грешники в итоге якобы будут прощены и оправданы. Но это означало бы искажение всего замысла Божественного искупления, предполагающего свободный ответ человека на призыв любви Божией. Это означало бы бессмысленность самого боговоплощения, крестных страданий Христа, раз человека можно спасти помимо его самого, неким внедрением в душу и принудительным ее изменением.

Многие святые отцы говорят, что грешники, представ перед Господом и осознав ту меру самоопределения по отношению к Нему, которую они сами установили, как бесы, закоснеют в своем зле и возненавидят все то, от чего отвернулись. И то, что уже на земле стало стержнем и определяющим началом их личности, таковым же не может не остаться и в вечности. Не то чтобы Бог их не мог простить, но они сами отказались уповать на Божие прощение. Мы знаем по собственному житейскому опыту, что человек часто ненавидит не того, кто его обидел, но того, кто им был когда-либо обижен; и не принимает скорее не еще более злобного, сильного и властного, чем он, но того, кто показывает ему, что не злоба и ненависть торжествуют в этом мире. За таким человеком всегда остается свобода - дурная свобода самоопределения во зле.

В западном христианстве существует понятие чистилища, которого нет в восточном христианстве, но в некоторых православных книгах последних лет, посвященных загробной жизни, есть такое понятие как «неразрешенное состояние души» Оно трактуется примерно так же?

В православном церковном предании такого понятия нет. Думаю, что так называемое «неразрешенное состояние души», скорее, чье-то частное мнение, не находящее в общем богословии безусловного приятия.

Православие и Католичество по-разному понимают загробное состояние души человека. Это связано с более широким различием, касающимся учения о спасении. Православная Церковь считает, что душа усопшего, в меру исполнения слов Иисуса Христа в чем застану, в том и сужу, сподобляется принять одно из двух состояний: либо блаженства, либо осуждения, хотя до Страшного суда ни то ни другое состояние не окончательное. При этом суд Божий — это не формальное взвешивание суммы доброделания или греховных поступков человека, а выявление в нем его внутреннего самоопределения, его подлинного итога