красный партизан — недаром изрыли копытами своих коней и полили кровью родную степь.

Теперь, вспоминая об этом, казаки могут позволить себе и раскупорить бочонок с заветным вином, как тот старик из стихотворения А. Софронова «Бочонок», которому осталось лишь сражаться со своей старухой. С хорошей усмешкой исполнена эта юмореска из нового казачьего быта. И вообще хорошо, когда юмор то и дело вплетается в поэтическую речь. Даже там, где поэт переходит в своих стихах к событиям грозным.

Незадолго до войны он писал о тех пороховых погребах в донской степи, которые давно уже стали винными погребами. Только старое название и сохранилось за ними. Но по неписаному обычаю молодой казак, отправляясь на службу, непременно обязан был принять из этих погребов чарку с вином:

С этим казаком поэт встретится потом в дни войны в Донском кавалерийском корпусе генерала Селиванова. И тогда отблеск бессмертника и полынка упадет уже на строчки его фронтовых стихов.

Вообще, где бы поэт ни был, о чем бы ни писал, отныне уже навсегда донской синевой будут окрашены его строчки, той самой, которая обступала его еще и тогда, когда его станок стоял в цехе Ростсельмаша, и еще раньше, когда жил он в древней казачьей станице Усть-Медведицкой и в бывшей донской столице Новочеркасске.

… Там, где все дышало славной и драматичнейшей историей этого легендарного края с его «пороховыми погребами», отбитыми буденовцами у красновцев, и со свинцового цвета бессмертниками, не вянущими «над Доном-рекой», на курганах и братских могилах. С тем особым укладом взбурленной революцией степной жизни, которая врывалась в строку вместе с неповторимым складом и юмором живой казачьей речи, подобной цветной гальке, вымываемой волной на откосы Дона. Сообщая и стихотворной речи поэта этот разговорный склад, непринужденность размеров и ритмов. И с самого начала творческих поисков вводя его в широкие берега той песенности, которая всегда была свойственна этому краю казачества. Недаром же в стремлении к сочетанию разговорности с песенностью выявится и еще одна — драматургическая — струна таланта Анатолия Софронова.

… Я уже не помню, в какое время года летал Анатолий Софронов к партизанам Брянщины, но теперь мне почему-то кажется, что и тогда, когда его сердце внимало шуму Брянского леса, падал вот такой же густой беззвучный снег. Только чуткому сердцу и дано было услышать сквозь этот суровый шум и белую тишину, «как шли тропою партизань!».

Однако и до этого ему уже дано было измерить всю грозную глубину этой тишины, когда он, поэт и военный корреспондент армейской редакции 19-й армии Конева, жил в лесу под Вязьмой в палатках вместе со своими товарищами, писателями с берегов Дона. Анатолий Софронов принадлежит к числу тех советских писателей, которые при первых же раскатах войны, не ожидая повесток из райвоенкоматов, сами являлись на призывные пункты. Из добровольно ушедшей на фронт большой группы ростовских писателей составились редакции нескольких армейских газет. А. Софронов начинал свой фронтовой путь в редакции 19-й армии, оборонявшей дальние подступы к Москве на смоленском направлении. Естественно, что это было главное направление войны, там сразу же развернулись ожесточенные сражения: враг рвался к столице. И в первые же месяцы боев в 19-й армии погибли многие из ростовских товарищей А. Софронова. Был среди них и тот самый Александр Бусыгин, друг Шолохова и Фадеева, чудесный пулеметчик с бронепоезда времен гражданской войны, который и теперь, в минуту опасности, первым бросился к пулемету да так и погиб за его щитком, расстреляв до конца ленту. Это не о нем ли потом вспомнит Софронов: «Мы тихого Дона, родимого Дона, и в жизни и в смерти сыны» — в той своей новой песне, которую, помню, привез он из военного госпиталя в 5-й казачий корпус…

После, приезжая из Москвы на фронт в Донской кавкорпус уже в качестве военного корреспондента «Известий», он еще не раз будет и привозить туда, и увозить оттуда, от казаков, новые песни и стихи.

Помню, как не раз на колхозной ли ферме, только что отбитой у врага и превращенной в командный пункт корпуса, или на степном хуторе, вокруг которого погромыхивал бой, казачьи генералы и офицеры Селиванов, Горшков, Стрепухов, Белошниченко, Григорович, Привалов слушали поэта, читающего им свои новые стихи. Так же, как некогда слушали его товарищи в цехе Ростсельмаша. И помню, как выступающий из освобожденного от врагов селения дальше на запад кавэскадрон уносил с собой только что написанную Анатолием Софроновым песню Донского корпуса:

Все зримее представляется поэту образ родной страны, терпящей неслыханные страдания и обретающей в страданиях гневную силу:

Нет, не кажется чужеродным попавшее в эти смоленские строки донское слово «проулок». Все, все связано: прошлое с настоящим, а синева донского впадает в синеву подмосковного неба. И в разлуке любовь к родному краю еще острее. Это она, донская синева, просвечивает и в потемневших от боли глазах России. Не от этой ли, ревниво сохраняемой в памяти синевы, начинается и любовь ко всей большой советской Родине.

Но вот оно и возвращение домой, правда, еще не на Дон, а на Терек и на Кубань. Из госпиталя поэт приезжает туда с удостоверением военного корреспондента «Известий» в дни, когда началось наше зимнее наступление 1942 года. Но Дон еще не освобожден, он еще впереди. В те дни были написаны и строки о всаднике, проезжающем по знакомой и все же неузнаваемой улице («нет ни заборов, ни ворот»), и стихотворение «Казаки за бугром», в котором явственно слышится гром возмездия, нависающего над головами врагов. Из кубанских плавней возвращаются