нет даже пушек! На что они рассчитывают, отвергая капитуляцию? — колебался Акимов. Он знал обреченность противника, знал потери немцев: уничтожено и захвачено громадное количество танков, орудий, самолетов, двадцать тысяч вражеских трупов усеяли Сапун-гору, предместья и улицы Севастополя. И после этого отвергать капитуляцию!

— Разрешите подать сигнал атаки? — повторил Кашеваров. — Время подошло, товарищ Акимов. Наше время… Время победы…

— Разрешаю, Петр Кузьмич. — Он вытер платком лицо, взял бинокль и прильнул к амбразуре. Огненные струи «катюш» перечертили Херсонес, перечертили от края до края. Акимов, вспомнив, что, по подсчетам оперативников, у генерала Альмендингера осталось не меньше тридцати тысяч солдат и офицеров, в сердцах бросил:

— Преступник! Жалкий игрок!

* * *

Артподготовка продолжалась около часа. За это время Енеке не проронил ни одного слова и ни разу не посмотрел в бинокль, висевший на груди, не поинтересовался ходом боя. Он гладил овчарку медленно и тихо, словно боялся причинить ей боль. Пес лежал, совершенно не реагируя на грохот орудий и бомбежку.

Фон Штейцу надоело молчание, он крикнул:

— Эйцлер не прорвется!..

— Какой Эйцлер? — наконец отозвался Енеке. — Не будет Эйцлера. Десант — это «королевский тигр» сорок второго года, это бред больного. Эйцлер на западе сражается. Он не дурак, там американцы, англичане. Он знает, где можно сохранить себя.

— Десанта не будет? — глухо спросил фон Штейц, пораженный словами разжалованного командующего.

— Имперскую академию кончал, а мыслишь, как паршивый агитатор! Всякий бред принимаешь за чистую монету. Тоже мне — фон барон! — Енеке вскочил и на глазах у фон Штейца застрелил овчарку. — Теперь пошли, в контратаку поведем войска. Не отставать, за мной! — выскочил из блиндажа, приказал адъютанту: — Серию черных ракет!

…Енеке бежал с обнаженной шашкой. Фон Штейц еле поспевал, чтобы не отстать от генерала, быть рядом. Зачем, для чего быть рядом — над этим он не задумывался, бежал и бежал, подхваченный огромной массой солдат и офицеров, массой гикающей и стонущей под огнем. Он бежал до тех пор, пока не увидел справа и слева выброшенные белые полотнища и лес поднятых рук.

Фон Штейц закричал:

— Изменники! Убрать полотнища! Расстреляю! — Но его никто не слушал. Не слышал и генерал: он лежал с простреленным плечом, корчась от боли и беспомощности. Шашка, воткнутая в землю, еще покачивалась над ним…

Фон Штейц повернул назад. Сделав несколько прыжков, упал на землю, сраженный пулей. Коробочка с тринадцатью синеватыми ребристыми осколками выдала из кармана и раскрылась неподалеку от трупа…

* * *

На следующий день после пьяной, безумной контратаки немцев все было покончено: увезли на машине трех гитлеровских генералов, проползла по пыльной дороге неоглядная вереница полуживых, полуоглохших пленных, улетел в Москву Акимов, чтобы лично доложить о полном освобождении Крыма, чтобы отоспаться день-другой и вновь скакать по фронтовым дорогам, теперь уже ведущим прямо в Берлин, туда, откуда выплеснули на головы людей жестокую, невиданную доселе войну. Вместе с Акимовым улетел и Кашеваров за новым назначением…

Недвижимо лежала херсонесская земля. Изрытая и усеянная трупами, она как бы боялась пошевелиться и открыть глаза: а вдруг это сон и стоит только чуть-чуть поднять веко, как тишина исчезнет и лихорадящий и леденящий душу рык сражения вновь потрясет, опалит без жалости и пощады?

Но вот что-то замельтешило вдали, выросло, очертилось в человеческую фигуру, одиноко шагавшую по черным опалинам… Кравцов искал среди убитых Сукуренко. Он искал уже полдня и не находил. Случайно наткнулся на тело фон Штейца, заметил коробочку с осколками, поднял, прочитал на крышке надпись: «Реванш! Помни, Эрхард!» Он долго смотрел на эту страшную надпись, которая, подняв немцев на безумие, погубила миллионы людей на планете, разрушила великие творения человеческого ума и рук его.

Кравцов с гневом втоптал в землю коробочку вместе с осколками, накрыл тяжелым камнем и, не оглядываясь, пошел прочь. Он сел в куцый «виллис» и велел шоферу ехать в Севастополь.

При въезде в город подполковник увидел сидевшего на дороге лейтенанта-в помятом и изорванном мундире. Остановил машину, соскочил на обочину, все глядя на лейтенанта и удивляясь тому, что у офицера белая, будто запорошенная снегом, голова…

— Товарищ лейтенант, вас подвезти? Куда вам?

Лейтенант поднялся, сделал шаг и остановился, глядя на Кравцова, будто припоминая, где же он видел его.

— Я… Сукуренко… Марина я… Узнаете?..

— Марина!.. — страшным криком вырвалось из груди Кравцова. Он подбежал, поднял на руки, посадил в машину…

…Был теплый вечер, теплый, как сама жизнь, и ласковый, как самое трудное счастье. Они шли по набережной. Она рассказывала о своей жизни, о том, как не расстрелял ее немецкий офицер, как потом пряталась в подвалах севастопольских домов и ждала… Кравцов слушал и удивлялся, откуда у нее берутся такие громадные силы, такая любовь, такая вера в правду, в жизнь.

Они остановились. Над городом развевались красные знамена, освещенные прожекторами. Она улыбнулась:

— Фашист спрашивал у меня: «Что есть ваша Советская власть?» Не знаю, почему вдруг ему захотелось задать такой вопрос. Я сказала: «Посмотри на меня лучше. Видишь? Я и есть Советская власть…»

Кравцов взял ее под руку. Они пошли вдоль берега.

Море пело им вечную песню о жизни…