тронулась, охнула как бы одной грудью и стала рассыпаться. Люди падали на бегу. Мишка вжался в забор. Прижалась к забору и Варюшка. Им было страшно.
Выстрелы хлопали. Пули жужжали, как осы. Но вот конные, натянув поводья, ускакали. Стихло. Только стонали раненые…
А долгий летний день сиял перед закатом, и уже близка была освежающая вечерняя прохлада. Варюшка сидела, нахохлившись, как подбитый куренок. Ни с того, казалось бы, ни с сего ей припомнился вот такой же летний день и как они с Грунькой, собираясь бежать к камню у колодца, стали считаться: «Шатор, батор, губернатор»… Так вот какой он, губернатор… По инструкции, по его, значит, распоряжению… — Варь, окостенела ты, что ли? — заговорил Мишка. — Чего тут сидеть? Все уж кончено. Все кончено. Вот лежит Карповна, от простой тихой доброты которой всем было тепло: и ей, Варюшке, и Николке, и Анне, Николкиной матери. Лежит теперь охолодевшая. Зачем? Кому она мешала? Неужто самому губернатору? А где же мать? Среди тех, кто лег здесь без времени, не было ни ее, ни Аннушки. Это осчастливило Варюшку, и тут же она увидела, как мать с Аннушкой и еще несколько человек показались из-за распахнутых вовнутрь двора фабричных ворот. Они укрылись там, за воротинами, и пули не попали в них. — Варька! — обеспокоенно изумилась мать. — Как тебя Егоровна отпустила сюда? Варюшка, выскочив из-за лестницы, прижалась к матери. — Я стала большая, мам, что мне Егоровна?.. А вот бабушка Карповна, мам, гляди-ка… — Видим, — тихо ответила мать. — Беги домой. — А ты? — А мы тут… приберем. Поди. И ты, Миша. Подите. Голос матери посуровел, и Варюшка не посмела ослушаться. …Живой картиной встает перед взором Варвары Васильевны это событие, такое жуткое и невозвратимо давнее, но из жизни ее никак не ушедшее, а строгая бронза памятника, возведенного на этом мятежном и скорбном месте, всегда заставляет ее остановиться и уйти мыслью в прошлое… На похоронах погибших у фабричных ворот Варюшка, понятно, была, и мать не противилась этому. Гробов было много. Когда их в молчании установили у свежих могил, тишину разбудил не потерявший своей бодрости голос Аннушки. Всем видная, она стояла на пне сломленного бурей дерева, в глазах ее были и печаль и суровость… — Простимся с ними навеки, — заговорила она, — но память о них — с нами и поведет нас вперед! Тут, не сговариваясь, все в один голос запели, и в тихой прелести предвечернего безветрия слова песни стлались с торжественной плавной отчетливостью: …Ты славною смертью почил: В борьбе за народное дело Ты голову честно сложил… Когда на крышки гробов, опущенных в эти холодные ямы, каждый, как последнее прощание, стал бросать по горсти земли, она падала с глухим постукиванием. Слез ни у кого не было. Только Варюшка, глядя на потонувшую в большом гробу Карповну, тихо плакала. С кладбища расходились молча. Мать с Аннушкой шли вместе. Рядом шел Седой. — А губернатор теперь благодарность получит, — с горечью проговорил он. — Ничего, придет и наш день, — отозвалась Аннушка. Варюшка, про себя поразмыслив, догадалась, что сказано это не про завтрашний день, который — проспишь ночь и настанет, а про другой. Догадлива стала. Не слишком ли? Что-то укоротило ей детство, самую нежную пору жизни, да и было ли оно у нее? Нет, все-таки было. …И как далек, но явственен для Варвары Васильевны этот печальный, но в печали своей родящий надежды вечерний час, когда она, маленькая, вместе с большими шла с кладбища и тоже, как большая, думала о том, каков же он будет, наш день?..
А долгий летний день сиял перед закатом, и уже близка была освежающая вечерняя прохлада. Варюшка сидела, нахохлившись, как подбитый куренок. Ни с того, казалось бы, ни с сего ей припомнился вот такой же летний день и как они с Грунькой, собираясь бежать к камню у колодца, стали считаться: «Шатор, батор, губернатор»… Так вот какой он, губернатор… По инструкции, по его, значит, распоряжению… — Варь, окостенела ты, что ли? — заговорил Мишка. — Чего тут сидеть? Все уж кончено. Все кончено. Вот лежит Карповна, от простой тихой доброты которой всем было тепло: и ей, Варюшке, и Николке, и Анне, Николкиной матери. Лежит теперь охолодевшая. Зачем? Кому она мешала? Неужто самому губернатору? А где же мать? Среди тех, кто лег здесь без времени, не было ни ее, ни Аннушки. Это осчастливило Варюшку, и тут же она увидела, как мать с Аннушкой и еще несколько человек показались из-за распахнутых вовнутрь двора фабричных ворот. Они укрылись там, за воротинами, и пули не попали в них. — Варька! — обеспокоенно изумилась мать. — Как тебя Егоровна отпустила сюда? Варюшка, выскочив из-за лестницы, прижалась к матери. — Я стала большая, мам, что мне Егоровна?.. А вот бабушка Карповна, мам, гляди-ка… — Видим, — тихо ответила мать. — Беги домой. — А ты? — А мы тут… приберем. Поди. И ты, Миша. Подите. Голос матери посуровел, и Варюшка не посмела ослушаться. …Живой картиной встает перед взором Варвары Васильевны это событие, такое жуткое и невозвратимо давнее, но из жизни ее никак не ушедшее, а строгая бронза памятника, возведенного на этом мятежном и скорбном месте, всегда заставляет ее остановиться и уйти мыслью в прошлое… На похоронах погибших у фабричных ворот Варюшка, понятно, была, и мать не противилась этому. Гробов было много. Когда их в молчании установили у свежих могил, тишину разбудил не потерявший своей бодрости голос Аннушки. Всем видная, она стояла на пне сломленного бурей дерева, в глазах ее были и печаль и суровость… — Простимся с ними навеки, — заговорила она, — но память о них — с нами и поведет нас вперед! Тут, не сговариваясь, все в один голос запели, и в тихой прелести предвечернего безветрия слова песни стлались с торжественной плавной отчетливостью: …Ты славною смертью почил: В борьбе за народное дело Ты голову честно сложил… Когда на крышки гробов, опущенных в эти холодные ямы, каждый, как последнее прощание, стал бросать по горсти земли, она падала с глухим постукиванием. Слез ни у кого не было. Только Варюшка, глядя на потонувшую в большом гробу Карповну, тихо плакала. С кладбища расходились молча. Мать с Аннушкой шли вместе. Рядом шел Седой. — А губернатор теперь благодарность получит, — с горечью проговорил он. — Ничего, придет и наш день, — отозвалась Аннушка. Варюшка, про себя поразмыслив, догадалась, что сказано это не про завтрашний день, который — проспишь ночь и настанет, а про другой. Догадлива стала. Не слишком ли? Что-то укоротило ей детство, самую нежную пору жизни, да и было ли оно у нее? Нет, все-таки было. …И как далек, но явственен для Варвары Васильевны этот печальный, но в печали своей родящий надежды вечерний час, когда она, маленькая, вместе с большими шла с кладбища и тоже, как большая, думала о том, каков же он будет, наш день?..