холостяка» ныне уже не существует. Теперь вместо него проживает в этой квартире степенный «папаша». Боб зовет его: «Ша». Первые буквы все еще не даются Бобу.
Сейчас ему год и два месяца. Он уже ходит по толстому ковру моего кабинета. Ходит и улыбается. Глядя на него, улыбаюсь и я.
Я ловлю себя на этом. И думаю: «Чудеса творятся в мире! — Я — папаша! У меня — сын!»
Я задвигаю мою старую записную книжку внутрь ящика. За Бобом неотступно ходит мама. Это моя жена.
Неужели все мамы такие опасливые: она не выпускает Боба из орбиты своих рук. Руки разведены, растопырены так, чтобы вовремя успеть подхватить сына, если… он «запнется». Она всегда боится, что он «запнется». Потому что любит… «Жизнь моя без Вас ничтожна, цены не имеет…»
Я отвожу взгляд и вновь вынимаю письмо. Но не читаю. И вижу фонтан, струи которого истощились, и ощущаю на лице ветер.
«Но бывает ли это в жизни?» — думаю я и вновь гляжу на Боба.
Он старательно переставляет ножки: ковер ворсист, и это смущает малыша.
Боб падает. И тут же встает и вновь продолжает осваивать новые пространства: может быть, он станет когда-нибудь землепроходцем?
«И нужно ли человеку тешиться всяческими фантазиями? — спрашиваю я себя: во мне, несомненно, есть это „гнилое наследие“, — поиграть с самим собой, поспорить, помучить себя. Даже выдумать что-то! — Нет не бывает такое в жизни. Не бывает!»
А мама вновь растопыривает руки: она все боится, что Боб «запнется».
«Не надо бояться, ничего не надо бояться! — думаю я. — Даже того, чего не бывает в жизни».
И говорю:
— Не надо бояться, Эль! Не надо. Пусть Боб сам, пусть сам.