Одонич впадал в эгоцентрическую ярость и сомневался в существовании чего угодно вне себя. Да, только он постоянно мыслит, он, доктор Томаш Одонич, а всё, на что смотрит и за чем наблюдает, есть всего лишь порождение его размышлений. Ха, ха, ха! Чудесно! Мир как замерший продукт индивидуальной мысли, мир как кристаллизация мыслящего разума какого-то безумного существа!..

Момент, когда впервые пришел к этому окончательному решению, воцарился над ним фатально. Внезапно, дрожа от безумного страха, почувствовал себя ужасно одиноким.

— А если и вправду, там за углом нет ничего? Кто гарантирует, что вне так называемой реальности вообще что-то еще существует? Вне той реальности, творец которой вероятнее всего я сам? Пока в ней нахожусь, погрузившись по шею, пока мне ее хватает — всё ещё так-сяк. Но если бы однажды захотел выйти из безопасного окружения и заглянуть за его пределы?

И тут почувствовал острый, пробирающий до костей холод, словно морозную, полярную атмосферу вечной ночи. Перед расширенным зрачком явилось видение, от которого леденела кровь, видение пустоты без дна и без краёв…

Сам, абсолютно сам с мыслью своей вдвоем…

* * *

В один из дней, бреясь перед зеркалом, Одонич почувствовал что-то странное: неожиданно ему показалось, что та часть комнаты, которая находилась за ним, увиденная сейчас в зеркале, выглядела «как-то иначе».

Отложил бритву и начал пристально изучать отражение задней части спальни. И действительно, с минуту всё там, позади него выглядело не так, как всегда. Но в чем заключалось то изменение, не смог бы точно объяснить. Какая-то специфическая модификация, какое-то необычайное смещение пропорций — что-то в этом роде.

Заинтересованный, положил зеркало на стол и повернулся, чтобы проконтролировать реальность. Но не увидел ничего подозрительного: всё было по-прежнему.

Успокоенный, заглянул снова в зеркало. Но теперь комната снова выглядела нормально; непривычное изменение исчезло без следа.

— Гиперестезия зрительных центров — ничего больше, — успокоился на скорую руку слепленным учёным термином.

Но появились последствия. Одонич начал теперь испытывать страх перед тем, что находилось позади него. Поэтому перестал оглядываться. Если бы кто позвал его на улице по имени, не оглянулся бы ни за какие деньги. С тех пор также повелось, что все повороты обходил кругом и никогда не возвращался домой по той же улице, с которой начинал свой путь. Когда же всё-таки приходилось оглянуться, то делал это очень осторожно и очень медленно, боясь, чтобы в результате резкого изменения поля зрения, не столкнуться глаз к глазу с «тем». Хотел своим медленным и спокойным движением оставить «ему» достаточно времени для исчезновения и возвращения к своему старому «невинному» состоянию.

Свою осторожность довел до такой степени, что когда собирался оглядываться, то перед тем «предупреждал». Каждый раз, когда ему приходилось отходить от письменного стола вглубь комнаты, вставал, нарочито громко отодвигая кресло, после чего громко кричал, чтобы его там, «сзади», хорошо услышали:

— Теперь поворачиваюсь.

Только после этого предупреждения, подождав еще минутку, поворачивался в нужном направлении.

Жизнь в таких условиях вскоре превратилась в каторгу. Одонич, скованный на каждом шагу тысячами предосторожностей, ежеминутно вынюхивая ожидавшие его опасности, влачил жалкое существование.

Но, однако, и с этим свыкся. В общем, через некоторое время то вечное пребывание в состоянии нервного напряжения стало его второй натурой. Ощущение постоянной таинственности, пусть даже грозной и опасной, бросило какую-то мрачную привлекательность на серый путь его жизни. Мало-помалу даже полюбил ту игру в прятки; в любом случае она ему казалась интереснее банальности обычных человеческих переживаний. Увлёкся даже выслеживанием жутких доказательств, и трудно было бы ему обойтись без мира загадок.

Наконец, свёл все сомнения, которые его мучили, к проблеме: или есть там что-то сзади меня «иное», что-то, в самом деле отличающееся от действительности, которую я знаю как человек — или нет ничего — абсолютная пустота.

Если бы его кто-то спросил, с какой из этих двух возможностей хотел бы встретиться по ту сторону — Одонич не сумел бы дать уверенного ответа.

Абсолютное небытие, беспощадная, безграничная пустота была бы чем-то ужасным; однако с другой стороны, небытие, возможно, даже лучше, чем какая-то иная, ужасающая действительность? Кто же может знать, каково это «что-то» в реальности? А если оно является чем-то чудовищным — не лучше ли будет полная утрата бытия?

Эта подвешенность между крайностями стала началом борьбы двух противоречивых тенденций: с одной стороны душил его стальными щупальцами страх перед неведомым, а с другой — толкал в объятия тайны растущий с каждым днем трагический интерес. Какой-то осторожный, опытный голос, по правде говоря, предостерегал перед опасным решением, но Одонич лишь отделывался снисходительной улыбкой. Предложение демона манило его все ближе чарами обещаний, точно пение сирен…

И наконец, поддался ему…

В один из осенних вечеров, сидя над раскрытой книгой, внезапно почувствовал за плечами «то». Что-то там, за ним, происходило: раскрывались кулисы тайны, поднимались вверх портьеры, раздвигались складки драпировок…

Тогда неожиданно появилось безумное желание: обернуться и посмотреть назад, только в этот раз, только в этот один-единственный раз. Нужно было быстро повернуть голову без привычного предупреждения, чтобы не «спугнуть» — хватило бы одного взгляда, одного короткого, мгновенного взгляда…

Одонич отважился на этот взгляд. Движением быстрым, как мысль, как молния, повернулся и посмотрел. И тогда с его уст слетел нечеловеческий крик ужаса и беспредельного страха; конвульсивно схватился рукой за сердце и, словно пораженный перуном, упал на пол.

Перевод — Василий Спринский