Потом он поднял глаза на толстый столб, подпиравший перекрытие, и удовлетворённо качнул головой. Он увидел висящий на гвозде автомат.
И в эту минуту по порожкам кто-то застучал сапогами. Сержант вздрогнул, сорвал автомат и тотчас опустил его - в двери стояла широколицая девушка-санинструктор.
- Давай перевяжу! - Девушка подхватила сильной рукой сержанта и подвела его к нарам. Разорвав крепкими зубами санпакет, она туго перевязала раненую руку и бегло осмотрела две махонькие дырочки на груди сержанта.
- Сейчас тебе будет легче, - сказала она. - Наложу повязку, и воздух не будет давить на лёгкое.
Сержант чувствовал прикосновение её горячих рук, смотрел на розовое, с чуть видной россыпью веснушек девичье лицо, на веки, опушенные длинными ресницами, и с сожалением подумал, что зря не отправил в тыл своих девчат. Обошлись бы и без них, всё равно раненых почти не было, одни убитые.
Девушка быстрыми движениями стянула грудь Беклемишева бинтами, опустила поясной ремень, и, перекидывая через плечо свою сумку, сказала:
- Пошли!
Сержант несколько раз вздохнул. Конечно, было ещё больно, но железная рука, стискивавшая грудь, ослабела. Стало легче, и он более твёрдыми шагами следовал за санинструктором.
Наверху так же ослепительно ярко светило солнце, бухали пушки, и где-то лязгали танковые гусеницы.
- Сержант, ты иди. Вот по этой тропке выйдешь на дорогу и иди прямо, не сворачивай. Там должна быть санрота. А я за капитаном Нефёдовым. Шагай, да осторожнее, не нарвись на фрицев. - Девушка почему-то виновато улыбнулась, потом посуровела и так же, как Нефёдов, вытащила пистолет и бегом побежала по частой цепочке следов, исчезающих между деревьями.
И опять сержант остался один. Поправив съехавшую на затылок шапку, он поддернул ремень автомата и побрёл, увязая в снежных намётах.
Он не знал, сколько прошло минут или часов с того мгновения, когда оставил блиндаж. Хотя дышать стало легче, и раненая рука начала слушаться, усталость всё чаще и чаще вызывала дурноту. Он старался идти вдоль дороги, петляя между еловых зарослей и чащи кустарников. На дорогу он не выходил - кто знает, сколько немцев могут встретить его автоматными очередями. Нет, уж лучше не рисковать. Как-нибудь добраться до восточной опушки, там – санрота. О санроте он думал как о глубоком тыле, где уже ничего не страшно, где сразу кончатся и этот страшный день, и этот хмурый, полный опасности и тревоги лес. Он сначала будет отдыхать на брезентовой койке-носилках, потом его отправят в медсанбат, где над ним будут хлопотать ласковые женщины в белом, а затем, после перевязки, его увезут в госпиталь, может быть, в Москву, а если подфартит - то и в родной город.
Слабость всё-таки свалила его. Несколько минут он лежал без движения, медленно забываясь. И очнулся от того, что начал засыпать. Он знал, что это значит. Он отчаянно боролся с собой. Это было труднее, чем там, с немцем, на тропке, ведущей к блиндажу.
Он всё-таки заставил себя подняться, и, поняв, что идти по глубокому снегу уже не сможет, выбрался на дорогу. Она оказалась пустынной, хотя совсем недавно здесь прошли танки - следы гусениц глубоко впечатались в снег.
- Сержант! Беклемишев! - неожиданно окликнул его знакомый голос. - Погоди!
Беклемишев остановился. Ветки придорожных кустов закачались, и на дорогу вышел, ковыляя, Недругайло. Подмышкой у него был приклад винтовки. Недругайло опирался на неё, как на костыль.
- Живой, значит, - Недругайло не то сделал гримасу, не то улыбнулся. - В санчасть? Давай вместе, вдвоём-то сподручней. Три ноги, да три руки на двоих - жить можно.
Они обнялись и, опираясь друг на друга, побрели дальше. И чем дальше они шли, тем светлее становился лес. Но не от того, что приближалась опушка. По лесу прошел ураган. Снег казался серым, между расхлёстанными высокими пнями чернели ранами глубокие воронки. Место показалось настолько зловещим, что они ускорили шаг, насколько это позволяли их силы.
- Насыпали, гады. Эх, как всё перемолотили! - Недругайло морщился, поглядывая но сторонам. - Беда!
Они вышли на заснеженную полянку и остановились. Беклемишев узнал это место. Здесь стояла батарея. Да, вот она. Только это - уже не батарея. Исковерканные орудия, разбросанные снаряды и гильзы, серые шинели мёртвых артиллеристов, чёрный, сгоревший танк, уткнувшийся хоботом ствола в окопный бруствер - всё свидетельствовало о жестокой схватке.
Молча стояли Беклемишев и Недругайло, глядя на погибшую батарею. Они не обратили внимания даже на недалёкую дробь автоматных выстрелов. Их внимание приковало другое.
Из узкой, прикрытой сверху еловым лапником щели, показалась голова и плечи человека. Лицо его с короткой бородой было окровавлено. Воспаленные глаза светились лихорадочным блеском. Человек высунулся из щели и хриплым, сорванным голосом сказал:
- Где фрицы, бога мать?! Где? - И, сплюнул, вытер рот рукой, и которой был зажат пистолет. - Не знаете? Бежите от падали? Эх, вы, сволочи!
Потом, приглядевшись, он что-то сообразил и уже спокойнее произнес:
- А, битый битого везёт. Валяйте, ребята. Мне-то уже не уйти. Сгорел комбат-три. Ну, да я их встречу, ребята! У меня ещё одно орудие работает! Вот оно! - он потряс пистолетом. - Пять пуль по фрицам, одну в себя.
Комбат хрипло выругался:
- Слышите? Они идут. Торопитесь! И передайте там: батарея Уфимцева продолжает бой! Прощайте, славяне!
Где-то неподалёку глухо ударила автоматная очередь, и Недругайло вздрогнул. Беклемишев снял шапку и махнул опустившемуся в щель Уфимцеву.
- Прощай, комбат! Прости нас, коли так.
И опять они заковыляли по дороге, подгоняемые автоматной трескотнёй и стремлением вырваться этого гудящего леса.
Беклемишев шёл, а перед его глазами стояло лицо комбата Уфимцева. Чувство неосознанной вины угнетало сержанта. А, может, и прав этот раненый комбат, назвав их сволочами? Ведь они бегут, форменным образом бегут, спасаются, оставив где-то своих товарищей, ещё дерущихся и таких же, может быть, искалеченных, как этот незнакомый Уфимцев.
- Иди! - Беклемишев остановился. - Иди, Недругайло. Ты дойдёшь. Мне не одолеть и полкилометра. Задохнусь.
Покрытые сосульками усы Недругайло дрогнули.
- Ты чего, сержант?