- Катя, не бойся - это я, - свистящий шёпот больно хлестнул по нервам, но и принёс долгожданное облегчение. - Извини, немного задержался. В тронном зале работали реставраторы, и никак было мимо них не проскочить. Все, наконец, разошлись. Пойдём. Я покажу тебе ночной музей.
Рука, протянутая в приоткрытую дверь, была сильной, уверенной и ледяной.
***
Страшно и неуютно ночью в музее, а уж с подобным провожатым и подавно. Дрожа и кляня себя за то, что поддалась давящему обаянию и искушению поучиться у великого мастера, Катя вылезла из теперь уже казавшегося ей уютным и безопасным убежища. А может, вся его история вымысел? Может, это всё-таки маньяк, таким извращённым способом заманивающий беззащитных девушек?
Катин провожатый, не замечая её терзаний и сжав дрожащие влажные пальцы в своей огромной кисти, шёл уверенным, но бесшумным шагом, и даже через громкий стук собственного сердца она слышала, что наполнена музейная тьма не пыльной пустотой и скрипом рассыхающегося паркета, а шелестом, шёпотом, невнятной вознёй, приглушённым бормотанием. Что вдруг, чу - и разорвалась тишина лёгким дробным цокотом каблучков - это пробежала, возвращаясь на своё место, поправляя на бегу лиф, смазливая фрейлина с группового портрета, занимающего всю стену зала. Вот шевельнулся и вновь застыл, чуть поменяв напряжённую позу, уставший Геракл. А вон там хихикнула и почесала затёкшую ногу одна из мраморных граций. В любом помещении жутковато ночью в полутьме - а в музее страшней многократно. Ведь окружён незваный гость не безликими, нейтральными и бездушными вещами, а теми, в которые их создатели, заслужившие право для своих творений находится в этих стенах, вложили такое невероятное количество труда, энергии и таланта, что оживили их. Оттого в пустынных ночных залах музея человек не одинок, нет - ожившие призраки властителей и убийц подмигивают ему с портретов в тяжёлых золочёных рамах, затхлый ветерок срывается с вееров гламурных напудренных красавиц, взывают распятые с многочисленных крестов и тянут, тянут к нему искривлённые когтистые лапы чудовища с холстов, наполненных порождениями уснувшего разума.
Внезапно, провожатый резко остановился.
- Вот, смотри. Вот что на самом деле мы создаём, - произнёс он надтреснутым хриплым голосом.
Они стояли на пороге огромного бального зала. В его полумраке - не в полной тьме, а в мерцающем голубоватом свечении, исходившем от незажжённых люстр, негорящих свечей и чадящих без огня канделябров, шёл бал. Бал призраков. Пышные и едва одетые красавицы Рубенса грациозно поднимали полные босые ноги в котильоне с аскетичными Апостолами Эль-Греко, рембрандовская Саския осторожно, чтобы не нарушить причёску, ластилась в танце к затянутому в кружева и жабо Ван Дейку, а ренуаровские голубые и розовые дамы за неимением достаточного количества мужчин плясали попарно. У стен зала теснились несколько Мадонн с пухлыми младенцами на руках, которых некому было пригласить, два строгих Римских Папы в тиарах и шумная группа полуголых пьяных Фавнов и Сатиров, с которыми не рискнули танцевать даже изголодавшиеся по мужскому обществу Венеры и Данаи.
Катя была уже в полуобморочном состоянии, когда провожатый, с жадностью наблюдавший за танцем, наконец вспомнил о её существовании и, заметив её бледность, попросту побрызгал на неё вином из кувшина, выхватив его из висевшего на стене фламандского натюрморта. Катя тут же пришла в себя.
- Что вы делаете? - взвизгнула она.
- Не волнуйся, - ухмыльнулся Художник. - Оно не оставит пятен. Ведь мы всего лишь призраки.
***
- Нет! Не так! Неправильно!
Они занимались почти неделю, и Катя уже начала отчаиваться. Поначалу всё шло отлично: Мастер разбирал Катины ошибки, исправлял, показывал. Объяснял тонкости и приёмы игры светотеней, хитрости смешения цветов и обманчивость классической перспективы, то ли утаённые, то ли неизвестные преподавателям её училища. У Кати получалось, Мастер хвалил, и она была счастлива, всё более и более проникаясь нежностью и ослепляясь новым, ранее неиспробованным чувством. Но постепенно всё изменилось: Художник становился более хмур и раздражителен, не хвалил, молча исправлял, указывал на ошибки, мрачнел и вот сегодня его прорвало.
- Катя! Bella donna! Что ты делаешь? Я разве просил тебя копировать это? - они стояли, разложив мольберт, перед огромным портретом одного из правителей империи, изображённого в полный рост, в воронённых, тускло отблескивающих латах и с горностаевой мантией поверх. - Зачем мне эта слащавая копия? Я просил тебя нарисовать душу - ты понимаешь - душу этого человека! А ты мне копируешь сытого самодовольного кота с этой бездарной мазни! Ты его видела на балу? Нет! И знаешь почему? Потому что этот портрет - ложь! Художник не вложил в него себя, не вскрыл кистью, как скальпелем, оболочку и не выплеснул содержимое на холст. Он просто запечатлел то, что увидел на поверхности, приукрасил и нарядил. Он получил своё вознаграждение, но его портрет никогда не оживёт, потому что там, внутри никого нет, нет души, некому оживать. Понятно?
- Да, - едва слышно прошептала поникшая ученица.
Но Мастер уже разошёлся.
- Ты отлично копируешь видимость. Но кому нужна видимость? Для этого есть этот, как он у вас сейчас называется - фотоаппарат. А ты должна написать портрет человека. Понимаешь? Человека! Личности! Что ты о нём знаешь? О том, кого рисуешь? Ты должна знать!
- Ну, он это... великий, и это, ну, окно прорубил, - ещё тише прошептала совершенно расстроившаяся Катя.
- Окно? Какое к чёрту, окно? Головы он рубил, а не окна!