что Левшиха скоро захлопывала дверь, и слышался лязг железа — старуха запирала дом на щеколду.

Из ближних домов видели по вечерам, как фонарь спускается по лестнице и останавливается во дворе, слышали стук топора и говорили: Левшам дня мало дров наколоть, в темноте вон колют! А днем соседи видели, что труба дома дымит не переставая. Стояло лето, жара, люди изнемогали от зноя, а труба дымила, дым становился все гуще и гуще, ночью же можно было увидеть, как из трубы с гулом вырываются снопы искр, каждую минуту грозя поджечь аистово гнездо. Аисты к этому времени уже вывели птенцов и теперь учили их летать. Они целый день щелкали клювами, задыхаясь от дыма, и так закоптились, что стали совсем черными. Птенцы учились летать и уже не забирались в гнездо, а вместе с родителями усаживались на коньке крыши, по обе стороны трубы. Труба продолжала извергать дым и выбрасывать искры, которые кружились, плясали в темноте рядом с аистами и гасли, не достигая земли.

Сосед Левшей, механик паровой лесопилки, однажды спросил Опекуна:

— Чем это занимаются Левши, что труба у них дымит и днем и ночью? Будь ты хоть уголовный розыск, ни черта не поймешь! За неделю столько дров сожгли, что мне этих дров не то что на одну — на две лесопилки хватило бы. Можно подумать, что они пары разводят, ехать собираются вместе с домом!

— Может и собираются, — сказал Опекун. — Я давно у них не был, не знаю!

Опекун подковывал в это время корову одного мужика из другого села, а когда закончил, сел на порог и закурил. От кузницы было видно, как дом Левшей дымит, точно фабрика. К вечеру Опекун, с арбузом под мышкой, поднимался к Левшам по деревянной лесенке. За ним шла плешивая собака, она поставила передние лапы на первую ступеньку и остановилась. Человек осторожно взбирался по скрипучим ступенькам, окликая на ходу:

— Эй, есть тут люди? Живые вы или нет?

Никто не отзывался. Опекун поднялся на балкон и увидел, что он засыпан золой от очага. На золе были отпечатки собачьих лап и несколько тоненьких крестиков — верно, какая-то птаха прохаживалась. Опекун постучал кольцом щеколды в дверь, снова покричал, но никто не откликнулся. Он положил арбуз к дверям, обернулся и увидел внизу на лестнице собаку, склонившую набок свою плешивую голову. Она стояла все так же, передними лапами на первой ступеньке. За дверью потрескивал огонь в очаге, и Опекуну показалось, что он уловил шепот; он снова крикнул, но не получил ответа. Тогда он сказал в дверь:

— Тетенька… Левшонок… чего не открываете? Это я, опекун! Арбуз вам принес… — Он помолчал. — Что вы делаете с этим огнем, или вола жарите, труба у вас сколько дней дымит, и все спрашивают, чего она дымит, когда на улице жарища несусветная! Не слышат, — сказал он уже сам себе.

Он помолчал, послушал — дом казался вымершим, только огонь трещал и шипел. «Может, их я дома нет, — подумал он, — а я стою здесь и разговариваю попусту, как сумасшедший; кто посмотрит на меня, решит, что человек тронулся!»

Он стал было спускаться по лестнице, но обернулся еще раз. Дверь была по-прежнему закрыта, темная двери, вся в червоточинах. Только внизу, около щеколды, дерево было более светлое, отполированное человеческими руками. На полу балкона, на слое золы, он увидел среди отпечатков собачьих лап и свои следы и внезапно почувствовал себя неловко. Он торопливо спустился вниз по лестнице, собака, отодвинувшись, пропустила его и молча пошла за ним. Она молча шла за Опекуном, в нескольких шагах от него, словно следила, как бы он не унес со двора чего ценного. Собака проводила его до калитки, там он обернулся еще раз и увидел в большом окне человеческое лицо. Рыжеватые волосы, бледные щеки, горящие глаза. Он хотел окликнуть: «Левшонок!» — но лицо исчезло, и кузнец успел только проглотить набежавшую слюну. Труба продолжала извергать дым и искры, почерневшие аисты сидели на коньке по обе ее стороны и попискивали, точно шмыгали носами.

В тот же вечер Опекун подстерег старуху с внуком, когда они кололи дрова. Он увидел, как парень заносит топор, а Левшиха стоит рядом и светит ему фонарем. В обоих окнах дома горел свет, в открытую дверь виден был огонь в очаге. Но не только он их выследил — собака тоже его выследила и залаяла угрожающе, стоило ему протянуть руку к калитке.

Левшонок, с топором в руке, отступил и стал позади старухи, в ее тень. Опекун в ту же минуту потерял его из виду.

— Это я, тетенька, — сказал Опекун. — Уйми собаку, еще не узнает меня в темноте, кинется.

— Свои! — сказала старуха и пошла с фонарем закрывать калитку.

Собака, обнюхав Опекуна, дружелюбно замахала хвостом.

— Ага, признала теперь, — погрозил ей Опекун. — А ведь чуть было не кинулась.

— Собака, что с нее возьмешь! — сказала бабка. — Постарела, видит плохо, бывает, и ошибется.

Опекун оглядывал двор, хотел увидеть парнишку с топором, посматривал и на лестницу, чтобы не упустить, когда тот будет подниматься в дом, но ни во дворе, ни на лестнице никого не было. Дверь все так же была открыта, огонь плясал в очаге, быстрый и непоседливый, точно живой.

— Я сегодня заходил к вам, арбуз оставил, хотел спросить, нет ли в чем нужды, не расхворался ли кто, — сказал кузнец, продолжая вглядываться в темноту.

Лицо старухи тоже было в тени, так что он скорее представлял его себе, чем видел, но чувствовал во тьме, как напряженно она на него смотрит.

Старуха в темноте кивнула и сказала, что арбуз нашли. Они помолчали, между ними стоял фонарь, в стороне сидела собака, белея плешивой головой. Опекун не спускал глаз с лестницы и открытой двери дома. Огонь в очаге сникал, но играл еще так же живо, как вначале, когда Опекун подходил к калитке.

— Тетенька! — сказал вдруг Опекун.

— Что? — откликнулась старуха с некоторой неприязнью, даже с угрозой в голосе.

— Тетенька, — повторил Опекун. — Почему у вас весь день из трубы дым идет, никто из дому не показывается, а по вечерам при фонаре вы дрова колете? Люди меня спрашивают, чего это у вас творится, да и я удивляюсь, потому как виданное ли дело, чтоб в такую жару весь день труба дымила.

Старуха приподняла фонарь, чтобы рассмотреть лицо кузнеца, но и он увидел ее лицо. Оно было все в морщинах, иссиня-бледное, с водянистыми слезящимися глазами; такие же глаза, почти без выражения, были у собаки.

— Парнишка что-то занемог, вот отчего, — сказала старуха. — Днем больше лежит, а вечером, по холодку, выходит дров поколоть, а я яйца собираю, кур запираю, не то не ровен час лиса заберется. Мы ведь на самом краю деревни, всякая нечисть по ночам бродит.

— Так, так, — кивнул Опекун. — А куда сейчас парень пошел?

— Да только что дрова на