прямые жесткие волосы вылезали из-под косынки, на рябоватом лице видне­лись потеки от пота, рот широкий, шея длинная, грудь плоская.

Тышкевич сел, по-татарски поджав ноги, провел ладонью по голове. Веру он знал давно. Три года учил ее в Жиженской школе. И оттого, что это была его ученица, которую он и нынче считал девчонкой, и оттого, что Вера еще в школе отличалась живым умом и сердечностью, ему захотелось разделить с нею свои тревоги.

— Что ж это, Вера? Все отступают... а мы остаемся.

В карих, почти черных глазах Прусовой блеснули огоньки.

— Паникуете, товарищ Тышкевич?!

Валенда усмехнулся. "Такая что хочешь приклеит. Да и ему не следует так говорить. За подобные разговоры по го­ловке не погладят".

Тышкевич и Прусова спорили. Прусова говорила громко, страстно, словно выступала на митинге. Тышкевич же, слов­но читал лекцию, спокойно, уверенно.

— Я знаю только одно,— краснея, кричала Прусова,— СССР не Польша и не Франция. У нас два с половиной мил­лиона коммунистов, пять миллионов комсомольцев, и каж­дый с гордостью умрет за Родину. Немцы никогда не смо­гут приблизиться к Москве. Может, теперь наши войска уже подходят к Берлину. А вы паникуете...

— Ты только не кричи, Вера. Ты не в сельсовете, а в лесу... Что ты болтаешь о Берлине, когда мы отступаем... сдаем город за городом, целые области. Да и только ли об­ласти...

Прусова сжала зубы, уперлась руками в колени.

— Какая вы, однако, сволочь, Иван Анисимович. Такое вы знаете, как называется? Предательство!

— Это же между нами,— несмело проговорил Валенда, думая над тем, какой линии ему держаться, если эта одер­жимая расскажет об их разговоре Галаю,

Прусова набросилась на Валенду:

— Как же вы воевать намерены, ежели уж теперь со­мневаетесь? Сегодня ошибки ищете, а завтра, может, к нем­цам побежите?

Спокойный, сдержанный до этого Тышкевич вскипел:

— Слишком много на себя берешь, Прусова. Я не сомне­ваюсь, а хочу... хочу все осмыслить своим умом, чтобы знать, что людям говорить. И ты не имеешь права сволочью меня обзывать.

Прусова исподлобья смотрела на Тышкевича, терпеливо ожидая, пока он кончит оправдываться. Тышкевич наконец умолк и вытер платочком вспотевшую лысину.

— Затем и сказала, чтобы панику не поднимали. С дру­гими я бы не так говорила.— Она вынула из кармана брау­нинг.

Валенда ужаснулся. Такая застрелит и глазом не морг­нет... А Тышкевичу, казалось, Верина резкость понравилась.

— Ты права, Вера, теперь не время искать причину не­удач. Но знала б ты, как горько и как больно! Недоедали, недосыпали, ходили разутыми и раздетыми, голыми руками страну из пропасти вытаскивали и вытащили, а теперь все дымом, все прахом идет... Когда утром увидел, как загорел­ся город, хотел пулю себе в лоб пустить.

— Думаете, Ленину легче было, когда Деникин к Москве подходил?

— Эх, Вера, Вера... — покачал головой Тышкевич.

— Выстоим! — бодро ответил Валенда..

— Уж лучше помолчи, Валенда,— оборвал его Тыш­кевич.— Ни черта ты не понял.

Валенда обиделся.

— Хорошо, что ты понимаешь. Университеты не все могли кончать. Кому-то и в обозе горб приходилось гнуть.

Спор как неожиданно возник, так неожиданно и погас. Люди, недовольные друг другом, лежали молча. Валенда громко сопел — злился.

Тышкевич смотрел в небо, затянутое бурой тучей дыма. Вчера над городом оно было светло-синим. И ничто, кажет­ся, не предвещало беды. А сегодня с утра город загорелся. Говорят, три фашистских танка ворвались на окраину и кто- то поторопился отдать приказ истребительному батальону поджечь город. Было обидно, что он горит, когда немцы еще где-то километрах в тридцати от него. У Тышкевича на глазах навернулись слезы. Он незаметно их вытер. "Прусовой не понять меня,— подумал он.— Молодые — они на готовое пришли. А я помню, как закладывался фундамент каждой фабрики. И не потому я начал с нею говорить, что сомневаюсь. Больно мне. Больно и горько. Так больно, что сердце сжимается... Она не знает, как трудно все начинать сначала. А я знаю. Она просто наивна. Девчонка еще".

Ему казалось, что он понял нечто важное, то, что помо­жет ему разобраться в происходящем...

На полянке появился четвертый человек, которого они ждали,— Галай. С каждым он поздоровался за руку.

— Коршуков не приходил? — спросил Галай. — Жди, придет он...— ответил за всех Валенда.

— Придет. Станислав Титович человек аккуратный,— сказал Галай и присел на траву. — У Тишковки, слышал, немцы десант высадили, наверно, потому Коршуков и за­держался.

— Дождемся, что тут десант высадят,— угрюмо ворчал Валенда.— Надо как можно скорей прятаться, а то теплень­кими в их руки попадем.

— А у тебя разве на лбу написано, что ты подпольщик?

— Схватят, тогда доказывай, что не верблюд.

— Что же ты предлагаешь?

— Надо выяснить, дома ли Коршуков. Может, и ждать не имеет смысла.

— Ну вот и сходишь в Тишковку,— спокойно проговорил Галай.

Валенда растерялся. Пускай бы Прусова пошла за Кор­шуновым, так нет же — его посылают. Надо было соваться с этим... Он медлил...

— Давай, Виктор Васильевич, иди. Но смотри, будь осто­рожен.

Валенда пошел. Медленно потянулось время.

Говорить было не о чем. Да и что скажешь, когда все вокруг гррит и черный густой дым застилает небо, когда бесконечно отступают войска, а по дорогам и полям бредут и бредут беженцы.

А тут еще Коршуков где-то задержался. На него это не похоже — аккуратист.

Под вечер людская волна на дорогах уменьшилась. Нем­цы постепенно прекратили обстрел, и вдруг, стало совсем тихо и пустынно.

Возвратившийся Валенда злорадно объявил:

— Смылся ваш Коршуков. Зря ожидаете.

— Как смылся? — не понял Галай.

— Коров, видите ли, в тыл погнал.

Эту новость каждый воспринял по-своему. Прусова хрип­ло выругалась и, вероятно, от стыда закрыла лицо ладоня­ми. Тышкевич недоверчиво посмотрел на Валенду: не на­путал ли он чего? Один Галай, казалось, не удивлялся. Он даже улыбнулся.

— Смеешься,— возмутился Валенда.— А воевать с кем будешь, если все так же, как Коршуков, начнут убегать?

— А я и не держу,— спокойно ответил Галай.— Можешь хоть сейчас уходить...

Валенда, смутившись, подумал: "Знаю я тебя... Только заикнись, что не