Она просыпается, когда вдруг понимает, что ленивые и успокаивающие мысли в голове — не ее.

Слишком добр этот голос, слишком мягок.

Даже успокаивая себя, даже настраиваясь на спокойный сон, она говорит с собой жестче. Привычка.

К чему, кстати? К чему привычка?

…На месте, где должен быть ответ, есть только воркующий не ее голос, уговаривающий ее не думать.

Так. Так. Не паниковать. Сейчас, потом, всегда. Кто бы ни подсадил ей в голову эту гадость — рядом его нет. Иначе бы он увидел, что она проснулась и заметила обман. Открывать глаза рано. Мало ли, вдруг камеры. Наверняка камеры. Но провести диагностику, как говорит муж, необходимо.

…Вот, кстати. Муж. Она не знает его. Но стоило вспомнить про диагностику — и вспоминаются горячие ладони в мозолях и шрамах, усмешка, от которой светлее на сердце. Пальцы помнят, как зарываться в его волосы, тело… Мда, тело. Она улыбается про себя.

Она давно замужем. По любви. И это было так важно, что этот факт попытались стереть. Прекрасно. И что нелогичного в этой ситуации?

…Не она же одна в курсе их брака, как вообще можно стереть этот факт?

Брак был тайный, вот как. Да, точно тайный. Документов в публичном доступе не выкладывалось, они ничего не афишировали… Потому что ему было нельзя. Ей тоже — но ей меньше. Для нее этот брак — всего лишь мезальянс, для него… Что для него? Он был свободен, того же вида — иначе бы она не забеременела…

Мысли останавливаются.

Она огромным усилием останавливает панику. Если она подключена к медицинской аппаратуре, то от ее сердечного ритма сейчас сюда сбегутся все, кто бы они ни были. А она не готова. Она не чувствует тела, она ничего не понимает, и у нее нет оружия. И, помимо прочего, она даже не знает, как ее зовут, хотя вот в том направлении никакие голоса ничего не поют, побочный, наверное, эффект…

Она была беременна. Она не чувствует ребенка.

Значит, она успела родить. Сама или помогли. Но успела. Считаем дальше. Спокойнее, Падме, сейчас ты — дроид-тактик, считай ситуацию, эмоционировать будешь потом.

Падме. Вот ее имя. Падме Амидала Наберрие. Сенатор от Набу.

Она… Она…

«Вам плохо, сенатор?»

«Пройдемте, осторожнее…»

«Сенатору плохо!»

***

Память возвращается путано и обрывками. Вот — огромный зал Сената, и она требует… Нет, не мира. Не немедленного прекращения войны. Как странно.

Вот ей плохо, и джедай ее ложи — кажется, Мейс Винду, — уводит ее, по комлинку требуя скорую.

Вот поднимается на голосование вопрос о новом канцлере Республики.

…Но что случилось с Палпатином?

Душно в Сенате. Давит на голову и тяжело дышать. Или же это из-за беременности, из-за близкого уже срока?

Кружатся ложи, кружатся огни перед глазами.

Палпатин оказался предателем. Что? Нет. Палпатина убили сепаратисты. Наемный убийца проник и…

Она помнит Мейса Винду в своей ложе.

…И она помнит, как отклоняла свою кандидатуру на пост канцлера. И как требовала разбирательства и поимки убийц.

И головную боль после этой фразы тоже помнит.

И…

«Сенатору плохо!»

Она помнит благодарность к магистру Винду, который вел ее так осторожно и не дал упасть при выходе из ложи. А дальше — ничего.

***

Падме мутит. Картинки в голове выцвели, а голоса кричат, сливаясь в какофонию, требуют поверить себе. Кто-то из них врет. Часть памяти — ложная. Может быть, Сенат?

…Но она же помнит ложу, мягкую обивку кресла, холод и сухость фильтрованного воздуха, яркий свет. Всем телом помнит. Куда лучше собственной свадьбы. Кажется, тогда рядом было море? Или нет?..

И все же…

Она открывает глаза. Нет сил больше слушать спор голосов в голове, неважно, кто прав. У нее есть муж. У них есть дети. Детей с ней нет. Нужно забрать детей. Нужно связаться с мужем. Нужно сбежать в безопасность — ну, хотя бы с Корусанта для начала, вряд ли же ее увезли далеко от Сената? Порядок действий неверен, но — разберемся, исходя из обстановки.

Потолок бел. Свет приглушен. Тихо гудит аппаратура — и ничего не звенит, не пищит, и не движется. Это, вообще-то, совсем не означает, что в сеть медцентра не ушло оповещение об изменении ее состояния, но примем пока за хороший знак.

Если сюда ворвутся джедаи — ей все равно не уйти.

…Почему, кстати, джедаи? Она же не чувствует к ним никакой враждебности, они же ее друзья.

…Друзья, поет почти-ее-но-не-совсем голос. Хотят тебе только добра.

Падме мысленно заталкивает его в темную кладовку «разберемся потом» и захлопывает тяжеленную дюрасталевую дверь. Приоритеты. Дети. Связаться с мужем. Нет, наоборот. Как только муж узнает, то явится сюда — где бы это ни было, — и всем здесь настанет прошедшее время. Раньше — вот это она помнит, четко, остро, — его расчетливая агрессия ее пугала. Ей все хотелось вернуть другую его версию — довоенную. Но не сейчас.

Она очень осторожно оглядывается, медленно поворачивая голову.

Медбокс, стандартный, без окон. Кровать, аппаратура жизнеобеспечения — сейчас на мониторинге, — и все. Даже дроида нет. На стене — абстрактная картина. Каллиграфия.

…Это — помощь для медитации. У мужа такая же, на грязной тряпке, которую он использует для протирки меча, а не по назначению.

«Да мне все равно исцеляющий транс не дается в принципе, толку от нее».

…Значит, она в Храме Джедаев.

Очень плохо.

Самой отсюда не выйти. Не выпустят. Без насилия, что вы. Но не выпустят с полной памятью, и дети…

Она закусывает губу и заставляет себя дышать размеренно и спокойно, скользя взглядом по вязи на картине. Успокаивает.

Ее одаренные дети. Сейчас где-то в джедайских яслях. И она не найдет их сама никогда. И ей их не отдадут никогда.

Дыши, Падме. Думай.

Связь. Муж говорил, в медотсеке Храма есть голонет-доступ. Запароленный. Но он никогда не мог жить без связи — без того, чтоб написать ей, отследить новости фронта, отследить новости инженеров и, разумеется, поработать, когда ни в коем случае нельзя напрягаться, — и сделал себе запасной вход. Запароленный на ее имя — ну, почти.

Падме дотягивается до экрана, стараясь шевелиться по минимуму.