агонизирующую человеческую трансмиссию.

Потный, вшивый, блохастый и заразный мясной поток более не позволял ему никуда уйти от заглатывающей пасти, засасывал расширяющейся желудочной сердцевиной, уносил — едва живого, сдавленного и раздавленного — дальше и дальше, ударяя о появляющиеся углы, загоняя в околоченные свинцом скотобойни, бросая с разбегу на трещащие проволочношипастые стены.

Совсем скоро, через одну или другую сотню замешанных в склизкое месиво метров, серый купол низкого выжженного неба, болтающийся над головой бессмысленным загаженным пластом и никогда не пропускающий ни единого солнечного напоминания, заменился, померкнув до минусового градуса, квадратами потянувшихся ровными рейдами решеток, окаймленных снопами искрящейся оголенной проводки, норовящей замкнуться и сорваться в прожорливый рыжий пожар; обступающие сугробами кучи мусора тоже сошли на нет, постепенно сменяясь грудами привезенного на переработку металлолома и остриями возвышающихся черных смотровых вышек.

Из короткого, тесного, ворующего последние крохи трезвого рассудка коридора их, разделив на несколько потоков и ударяя для надежности штыками в спину — в стенах с обеих сторон недаром вырезали небольшие зауженные бойницы, пропускающие по одному стальному шесту за раз, — загнали, не давая остановиться или опомниться, в исполинских размеров клетку, и Уинд, уже почти не работающий ногами, а попросту зажатый между несущими его туловищами, с ноющей болью слышал, как за втолкнутыми несчастными из хвоста, орущими и воющими от оставленных вдоль позвоночника кровящихся дырок, захлопнулись тяжелые железные створки, отрезая последний, и так никогда не существовавший путь к пресловутой свободе.

Кругом, нагоняя еще больше внедряющегося в поджилья первобытного страха, заливались хриплым лаем здоровенные матерые собаки — обернутые бронирующим металлом поджарые доберманы и угольно-черные немецкие овчарки в передающих хозяйские команды мигающих наноошейниках. Кричали, переходя с языка на язык, голоса убийц-надзирателей, ревел дробным басом, помноженным на зажатый в кулаке переносной громкоговоритель, командующий чертовой изуверской делегации. Откуда-то — не так уж и издалека — доносились предупреждающие, совсем не холостые выстрелы, из-за которых толпа, только чудом пока не растерзавшая скулящего Феникса на клочья, вконец посходила с ума, раздробилась, растеклась по горстям и парам хватающихся друг за друга тварных скотов, принявшись бросаться на решетку, полосовать на лезвия ладони и пальцы, проклинать, материть, выть навзрыд. Плакали, не замолкая, дети и пригибающиеся к земле, чтобы обхватить колени или подобрать ком высыпающегося из рук сухого порохового грунта, женщины, молились дьявол знает кому костлявые нескладные мальчишки одного с Уиндом возраста, кто-то из мужчин пытался наброситься на одного из охранников с припрятанным под тряпьем ножом, за что на виду у всех остальных расплатился пущенной между лопнувших глаз пулей…

— Заткнулись, чертовы безмозглые ублюдки! — голос того, кто стрелял — лязгающий, скомпонованный с давящей на виски психотропной машиной, от пожирающих мозг волн которой спасали разве что блестящие серые шлемы, не полагающиеся обитающему на свалке бездомному сброду, — ударил по беззащитным головам дробным артиллерийским залпом, пустив у тех, кто был поменьше да послабее, потекшую носом кровь. — Быстро закрыли свои грязные пасти, прекратили беспорядки и выстроились по периметру, иначе, клянусь, я буду стрелять по вам до тех пор, пока не перебью каждую тупорылую тварь!

Феникс, успевший свыкнуться с тем, что на нем влияние этой поганой дряни всегда срабатывало как будто даже сильнее, чем на других, стиснув скребнувшиеся зубы, покачнулся, отпрянул чуть в сторону, невольно врезавшись в чей-то отпихнувший бок, сплюнул на болтающееся на груди отрепье сгусток проеденной желчью темно-розовой мокроты, накрыл ладонями раздираемые тонким звонящим гулом уши. Промычав позабытое несвязное проклятие, оставшееся щипаться на горчащем языке, отодвинулся куда-то еще, бездумно шевеля подгибающимися ногами в попытке хоть куда-нибудь деться, убраться и уйти…

Где-то там же почувствовав, как чуть выше локтя, ухватив не то чтобы совсем уж настойчиво, но цепко и крепко, улеглись чьи-то посторонние пальцы, небрежно, но отчасти сочувствующе огладившие покрытую синяками плоть.

Прошитый ужасом, не привыкший абсолютно никому доверять или надеяться на абсурдное пришествие такого же абсурдного чуда, издохшего еще в прошлом столетии, заучивший на собственной шкуре, что если от тебя чего-то и хотят — то хотят без лишних вопросов паршивого и мерзкого дерьма, мальчишка стремительно вскинул глаза, болезненно поморщился, тщетно пытаясь сфокусировать заедающее зрение, да только…

Зрение это чертово, на один глаз имплантированное, а на другой — бездарно сломавшееся, чем дальше, тем изощреннее подводило, обещая в самом скором времени принести в подарок хоронящую слепоту.

Впрочем, абрис чужого расплывчатого лица и общие очертания какой-то со всех сторон «чересчур» фигуры он разглядеть все-таки сумел, равно как и неспешно проступившие из зяблого полутумана взлохмаченные темные космы, падающие вьющимися собачьими кучеряшками на заросшие щетиной впалые щеки и такой же — острый и выступающий, из тех, которые когда-то было принято называть «благородными» — подбородок, отдающие странноватой желтизной нацеленные хищные глаза.

— Ты тут как, малыш…? Живой? Помирать, надеюсь, не собрался? Очень тебя прошу, не доставляй им такой радости, продержись еще немного! — местами размазанный желтоглазый некто, никак не отпускающий захваченной врасплох руки, говорил с ним вроде бы громко, пытаясь перекричать гомон толпящихся вокруг людей, сбивающихся под обрушившимся бичом в послушное блеющее стадо, а вроде бы и настолько невозможно тихо, что страдающий навязанной глухотой мозг отказывался воспринимать, затаптывая чужие слова раскаляющим черепную коробку ноющим гулом.

Уинд, всё же искренне желающий понять, кем был этот причудливый тип и чего он от него хотел, с досадой потер свой несчастный левый глаз, опять и опять показывающий то, что успело случиться и пройти, попытался припомнить нормальную человеческую речь, порастирал сгорающие виски…

А когда худо-бедно вернулся в себя, вскинув кверху лицо и собираясь попросить повторить сказанные мужчиной слова, обнаружил, что снова его, дважды являющегося