накидал пакли.

– Поджигай! – задушенным голосом сказал Стефан, глядя в одну точку, как во сне.

Сом подпалил лучину и поднёс её к клочку сухого волокна. Огонь быстро схватился и побежал. Вспыхнувшее пламя озарило стены, балки, слюду, натянутую на свинцовые оконницы, выпуклые кресты на восьмерике, сложенном из узкой плинфы.

Храп размашисто перекрестился на закопчённый лик Спаса:

– Боже, милостив буде к нам грешным!

– О-хо-хо, беда! – шмыгая носом, бормотал Ярыга. – Ну, пошли, братие.

Они быстро спустились с монастырского холма к Днепру. На берегу Ярыга нырнул в прибрежный ракитник и вывел на воду старую, серую от времени лодку-долблёнку. В днище чернела трещина, заделанная деревянным клином.

– До Новгорода вёрст пятьсот плыть, – засомневался Храп, глядя на обитые борта.

– Древо крепкое, выдержит, – заверил Ярыга и постучал по доскам, сшитым гибким можжевеловым корнем.

Они погрузились в лодку и в последний раз оглянулись на город. Сквозь листву и ветви было видно, как пылает монастырь.

– Смотри, как занялось! – прошептал Сом, отталкивая лодку от берега.

Ярыга повёл долблёнку вверх по течению.

Стефан сидел на дне лодки, опершись локтями на борта. Ярыга правил. Сом молился.

– Сплошной лес Оковский по берегам, – озираясь, вздохнул Стефан. – Путь сколь опасен, столь и скучен.

– Ничего, поскучаем, быть бы живу! – бодрился Сом.

– От Смоленска вверх по Днепру пойдём, – объяснял Ярыга, ловко орудуя гребком. – Где-то там волок есть до Ловати, оттуда в Ильмень-озеро, а там и Новгород.

Они плыли на север под вечерним небом посередине Днепра.

– Вот река, – задумчиво сказал Стефан, глядя на крутые илистые берега с разрушенными быстрым течением береговыми откосами. – И в пустыне путь себе прокладывает, и скалы иссекает. И источник жизни, и преграда. Рубеж между царствами живых и мёртвых.

– Дааа, – протянул Сом.

– В Святом писании-то сказано, – продолжал Храп, – что давным-давно, когда людей на земле было немного, через Эдемский сад текла река, разделяясь на выходе из рая на четыре реки – Фисон, Гихон, Хиддекель и Евфрат. А в Оковском лесу, я слыхал, болото есть, называемое Фроновым. И тянется оно с юга на север десятки вёрст. Берут в нём начало четыре великих реки – Волга, Двина, Днепр и Ловать. Старые люди рассказывают, будто в Оковских лесах лунными ночами птица Гамаюн выкликает Правду и Кривду, да ушедшее в быльё оплакивает. А лес называют Оковским, потому что лес этот с очами-озёрами, через эти очи Земля с небесами сообщается.

– Даа, – восхитился Сом. – Как будто об Оковском лесе в Писании-то говорится.

– Да куда ты, невежда! – возмутился Ярыга. – Нешто в Ветхом завете про Смоленское княжество сказано!

Сом, не обращая внимания на Ярыгу, спросил Стефана:

– Кто ж тебе поведал-то об этом?

– Великий книжник был преподобный Авраамий, первый игумен Ризоположенского монастыря, – ответил Храп.

– Слыхал, слыхал, – ощерился Ярыга. – Только, говорят, уж больно хитёр игумен твой не токмо читать, но и толковать. Богумильские, голубиные книги да апокрифы запрещённые… Аль, не так, скажешь?

– Зато пиры княжьи как Феодосий Печерский не посещал, – возмутился Стефан. – От веры православной не отвращался и жертвою павликанских ересей не стал.

– Слыхал я, – огрызнулся Ярыга, – что богумилы с языческими волхвами в союз вступают, с ними вместе молятся у воды и в рощеньях разным тварям да птицам!

– Знамо дело, – согласился Сом. – Когда на людей какая-либо казнь найдёт, или от князя пограбление, тут уж, к кому угодно пойдёшь, не токмо к волхвам.

Они замолчали.

Стефан нащупал в кармане подрясника завёрнутое в тряпицу кольцо, украшенное мелкой зернью, – память об Аннице – и вдруг, словно кто-то дёрнул за прочную нить, прошившую прошлое и настоящее, и оживил события семилетней давности. Он вспомнил холодное октябрьское утро, колокольный звон, холодный пол под ногами…

В тот день они с Анницей тайно встретились в своём обычном месте, в заброшенной избёнке на Молодецкой горе. Ничего не замечая, они предавались страсти в убогой каморке, и только когда Стефан, оторвавшись от Анницы, откинулся на постели, услыхал он, какой разыгрался на улице ветер.

Вспомнил судорожный плач за спиной. Как попытался обнять, успокоить разметавшуюся на кровати, разгорячённую Анницу.

– Да что на тебя нашло-то?

Плечи её сотрясались от рыданий. Она повернула к нему красное, припухшее от слёз лицо.

– Как перед мужем оправдаюсь, когда вернётся? – всхлипывала она, одёргивая рубашку на животе. – Ведь скоро не скроешь!

Лицо её стало злым, некрасивым, а он почувствовал раздражение и стыд.

Он вспомнил, как запрягал лошадь в широкие сани, как тайно вёз Анницу в Свирскую слободу к знахарке…

Вспомнил вонь застарелой мочи, пахнувшей из тёмной покосившейся избы. В темноте он толком не разглядел повитуху, только большой крючковаты нос, похожий на птичий, да колючий взгляд маленьких чёрных глаз.

Женщина подняла лучину и зыркнула на живот Анницы.

— Вижу, зачем пожаловали, – прохрипела старуха и плюнула на земляной пол.

– А ты принеси-ка воды, – велела она Стефану и швырнула ему под ноги ведро.

Он вспомнил, как топтал снег под старой кряжистой берёзой, и, накрепко зажмурившись, слушал истошные крики Анницы. Потом крики прекратились, но наступившая тишина напугала ещё больше.

Сверху, у него над головой, раздался шум больших крыльев. Он открыл глаза. На крыше сидела крупная чёрная птица и била крыльями воздух. Птица наклонила к нему бледное человеческое лицо, прокаркала:

– Отныне и рождение, и смерть – и то и другое проклято!

Храп наклонился, поднял с земли крупную ледяшку и швырнул в неё. Птица тяжело поднялась, свалив с крыши охапку снега, и улетела.

А он снова оцепенело смотрел на дверь, не зная, чего ждать. Потом дверь распахнулась, и в тёмном дверном проёме показалась повитуха…

Он вспомнил строгое восковое лицо Анницы, свой бессильный животный страх и желание поскорее покончить со всем этим. Вспомнил её сжатую в кулак мёртвую руку, лежащую поверх окровавленной простыни. Вспомнил, как разогнул