ленинградской затеей — подошьюсь. Клялся ведь здоровьем Лариски, клялся… В этот раз они с матерью с него уже не слезут…

Впрочем, даже не то обстоятельство, что ему придется ложиться в больницу, мучило сейчас Ломтева — с этой мыслью он уже почти смирился. Уж если бросать пить, так не все ли равно каким способом! Невыносимым ему казалось предстать перед Светланой вот таким жалким, униженным, признавшим свое бессилие, свое поражение, услышать торжествующий голос Светланиной матери: «Я же тебе говорила!» Как пережить все это!..

А на работе… Что его ждет на работе?.. Как придется ему ползти на брюхе, виновато вилять хвостом и лизать руки хозяина, которого в душе он презирает!.. Лгать и изворачиваться, виниться и каяться перед человеком, который не заслуживает и капли твоего уважения, — можно ли придумать пытку более тягостную?! О, как хорошо, как отчетливо представлял Ломтев, каким будет лицо его шефа, преподобного Якова Аркадьевича, когда на его стол вместо отчета о командировке ляжет извещение из вытрезвителя! Как отчетливо представлял он всю процедуру, которую ему предстояло пережить, — от гнева и угроз до едва ли не отеческих, снисходительных наставлений… И он выслушает все и уползет, благодарно виляя хвостом, еще более ненавидящий своего шефа и еще более зависимый от него…

Хватит ли у него душевных сил перенести все это? Сколько же можно… И некого винить, кроме себя…

Жажда мучила Ломтева. Самое лучшее было бы сейчас опрокинуть кружечку пивка — тогда, может быть, и жизнь не будет рисоваться в столь мрачном свете. Он так ясно представил себе кружку прохладного пива с шапкой медленно оползающей пены, так явственно увидел, как он сдувает эту пену и присасывается губами к краю кружки… Ну прямо никакой возможности не было терпеть дальше…

Будь он в своем районе, где-нибудь возле дома или возле своей службы, Ломтев быстренько бы сориентировался: там он знал все тайные ходы и выходы, знал, куда направить стопы в тяжкую минуту похмелья… А здесь был чужой мир, чужая территория. Однако наметанный за последние годы взгляд Ломтева быстро отыскал то, что ему было нужно. Рядом с Казанским вокзалом, возле автоматов с газированной водой, толклись двое небритых мужичков — один повыше и пошире в плечах и отчего-то сейчас, в начале лишь осени, нахлобучивший уже зимнюю шапку, и другой — потоньше и повертлявее. К ним-то и подошел Ломтев:

— Мужики, не знаете, где тут пива глотнуть можно? — спросил он, стараясь произнести эту тираду как можно развязнее, однако голос его прошелестел слабо и просительно.

— Пива? — переспросил вертлявый и наморщил лоб, словно бы и правда соображая, где в это раннее время можно разжиться пивом. — А вам какое желательно, чешское или жигули подойдут? Мы лично с утра голландское пьем и клыком моржовым закусываем…

— Погоди, — остановил его второй, в зимней шапке. — Видишь, мужик мучается. — Ломтев и сам чувствовал, каким жалким, просительным было сейчас выражение его лица.

— Поможем мужику, а? Башли-то у тебя есть? — обращаясь к Ломтеву, спросил он.

— Есть, есть, — обрадованно кивнул Ломтев, уже предчувствуя, что сейчас дело сладится. И действительно, тот, что был в зимней шапке, повернулся и молча мотнул головой, приглашая Ломтева идти следом. Они прошли через какой-то проулок, миновали несколько домов и наконец оказались в небольшом дворе, где были навалены груды кирпича и досок.

Здесь вертлявый, назвавший себя Толиком, извлек из сумки «бомбу» с дешевым вермутом, от одного вида которого все разом содрогнулось внутри у Ломтева. Но в то же время лихорадочное, почти болезненное оживление уже охватывало его.

— Из вытрезвиловки что ли? — спросил мужик в зимней шапке, спросил спокойно, словно побывать в вытрезвителе было и правда делом самым что ни на есть обыденным, и в ответ на утвердительный, торопливый кивок Ломтева добавил: — Я сразу угадал. У меня глаз — алмаз. Вытрезвиловка, мать ее за ногу, одно название только, — вдруг озлобляясь, сказал он. — Деньги только дерут с работяг, грабят народ. Ну куда ты сейчас пойдешь такой, верно я говорю? Одна только дорога — опохмелиться…

Еще несколько минут назад сам Ломтев думал о том же. Какое там вытрезвление! Алкоголь по-прежнему бродил в нем, во всем теле ощущались ломота и тошнотворная слабость, испарина проступала на коже.

— Да брось ты, парень, не кисни, — сказал мужик. — Ну, замели, ну, с кем не бывает… Не бери ты в голову. Со мной, думаешь, не случалось? Я вон на прошлой неделе так подзалетел, ё-мое! Толик не даст соврать…

— Было дело под Полтавой, — Толик улыбнулся, обнажив передние зубы, среди которых одного не хватало, и ободряюще подмигнул Ломтеву.

И хотя разумом Ломтев отлично понимал, что их сочувствие ровным счетом ничего не стоит, все же от этих слов, словно бы оправдывающих его, делающих его вину как бы всеобщей и даже не виной уже, а бедой, ему стало легче на душе. Он ощутил, как ток родства вдруг прошел между ними.

— Пару рваных отстегнешь? — деловито осведомился Толик, извлекая все из той же сумки граненый, замусоленный стакан, и, получив согласие Ломтева, принялся разливать вермут. — Ну и лады тогда. Вздрогнули.

Они выпили, и Толик мечтательно закатил глаза.

— Вытрезвиловка, говоришь… А я слыхал, есть у нас в Москве одна вытрезвиловка особая, образцово-показательная. Врать не буду, я там не был. Но мне мужик один рассказывал, он свой парень, заливать не станет. Он там сутки прокантовался. Так в той в вытрезвиловке все по высшему классу: эти самые, как их… пижамы каждому дают — одним словом, что положено, согласно прейскуранту, то, значит, вынь да положь. И простыни крахмальные, как в отеле для интуристов. Наш брат работяга разве знает, что ему положено? Ему подушку в зубы — и не чешись. А там всё интеллигенцию привозят: профессоров, адмиралов, ну, актеров еще знаменитых… Так с ними разговор другой, им всё на высшем уровне. Ну что ты! А утром, значит, глаза разлепишь, тебя под ручки — и хошь в сауну, хошь в бассейн, хошь под душ — это кто как пожелает. Ну, само собой, из сауны вышел — тут тебе бар со стоечкой: коньячку, если желаешь, рюмашку можешь принять или пиво чешское само собой… Во жизнь-то! Совсем другое отношение к человеку! Ну, и деньги берут большие, это уж само собой. Так при культурном обслуживании и заплатить не жалко, верно я говорю, Витёк?

Ломтев кивал, умиротворенный, растроганный, охваченный братским чувством единения с этими двумя случайными своими знакомыми. Он уже преодолел первое — похмельное — отвращение к вину, и теперь бодрящее, возвращающее к жизни тепло разливалось по его телу.

Потом они пили в