В Канопе жизнь привольная

Я познакомилась с Баги следующим образом. Прегадким утром (тут фигурируют ноябрь, хлипкий тающий снег и безденежье, вкус которого, прежде столь горький, время сделало привычным и пресным) я и мой кузен брели по Литейному и безрадостно переругивались. Поглощенные бранью, мы прошли мимо молодого человека в очках и синем ватнике, который, однако, сам остановил нас, ибо оказался нашим общим другом Пекарским.

Рядом с Пекарским, о котором известно, что он, сын известного политического мелодекламатора, сделал скандальную карьеру правого радикала и филолога-аутсайдера, стоял неизвестный субъект — невысокий, в отлично сшитом пальто, с короткими приглаженными волосами. Когда он провел по ним рукой, на пальце заблестели кольца.

Мы с кузеном молча переглянулись.

Посреди грязного Литейного в ноябре месяце этот человек явился воплощением стиля — от пробора до пепла, падавшего с его сигареты к носкам его блестящих ботинок.

Все-таки Пекарский, какой-никакой, был наш друг; он был бы вполне терпим, если бы не его дурацкая борода.

Мы поздоровались.

— Это Баги, — сказал Пекарский кратко, кивая на своего спутника. — Он недавно приехал из Парижа.

— О, — сказал кузен. — Привет, Баги.

— Привет, — сказал Баги. Равнодушно-беспечное выражение его гладкого бритого лица не изменилось.

Кузен радушно улыбнулся.

— Вот и отлично, — сказал мой радушный кузен. — Пойдем выпьем?

Не знаю, на чей счет он предполагал выпить. Я прошла с ними несколько кварталов и сбежала от позора, сославшись на неотложную встречу с профессором X.

Ну же, читатель, не было у меня никакого дела к галантному профессору, равно как и ему не было никакого дела до меня — при том еще условии, что он помнил о моем существовании. Что тоже проблематично.

Нет, я вовсе не ною. Вполне естественно, что люди забывают других, прежде знакомых людей, если те не попадаются им периодически на глаза. Послушавшись в свое время профессора, я бы получила эту полезную возможность — присутствовать и вращаться. Многие из тех, кто осторожно, чаще пугливо, проходит мимо меня и моих друзей, подавали бы мне тогда при встрече руку и говорили приветливые слова, всё только потому, что я, как и они, находилась бы в центре определенного кружка, который — как бы о нем ни судили не сумевшие в него попасть — представляется мне одной из самых узких и замкнутых каст нашего общества, строго соблюдающей законы своей обособленности.

Аутсайдер Пекарский уверяет, что возвышенные члены касты просто стремятся сбиться в кучку, панически боясь, что кто-либо или что-либо заставит их думать и действовать самостоятельно. Из всех преимуществ высокой учености можно выбрать и привычку жить с изящной безответственностью, что ж тут спорить. Ведь и свободную гордую позу несложно выбрать, чтобы потом, когда окажется, что и эта поза чрезвычайно неудобна, свободно от нее отказаться. Все эти тонкости сильно сбивают с толку; но что для меня очевидно, так это жалкое мое настоящее положение.

Я стояла на углу Невского и Фонтанки; я повернула голову направо, повернула голову налево, поглазела по сторонам. Предполагалось, что за толстым слоем облаков приветливо блестит солнце. Те, кто намеревался пережить этот ноябрь, знали о неизбежном наступлении весны и лета, о благоуханном мае; терпеливо опускали они свою обувь в грязные лужи. Мальчишки шли в наушниках, Cramps и Iron Maiden изливали им свое сладкогласие, а может быть, в их ушах пела вовсе не музыка. Нищие и фотографы устраивались вдоль ажурных оград, машины красиво разбрызгивали грязь и воду. Был полдень.

Делать мне было совершенно нечего, оставалось, следовательно, наблюдать жизнь. Ближе всего из объектов наблюдения в данный момент была так называемая «труба», и прямиком в «трубу» отправилась я, то злобно стуча, то развязно шаркая по панели своими грубейшими толстыми ботинками.

Пока я туда шла — и это не так далеко, за десять минут пройдет резвый пешеход от Фонтанки до Думы, где помещается облюбованный бездельниками подземный переход под Невским, — множество событий произошло, включая драку нескольких попрошаек и ДТП, одному из участников которого больше не придется нестись по широкому мокрому проспекту, по крайней мере, в этой его жизни. Следуя постулатам жанра, я осталась внимательным и бездействующим знатоком — оценивающе сощурив глаза, прошла мимо визгливого клубка пестрых одежд, прошла мимо уплотнявшейся рядом с лежащей на боку машиной толпы. Как-то не получалось у меня принять участие в этой жизни со всеми ее происшествиями, смешными и уродливыми. Смиренно готова признать, что не жизнь в этом виновата.

В «трубе» было тихо; какие-то люди стояли разрозненными кучками по два-три человека, кто-то стоял и вовсе в одиночестве; пахло сыростью, сигаретами, отдельными запахами циркулирующей толпы.

Я села на свою брошенную к стене сумку. В полуметре от моего носа мелькали идущие ноги прохожих. Одни из них торопились нырнуть в метро и смотрели перед собой прямо и жестко, другие любопытствовали и косились на сидящих, толпящихся и покуривающих бездельников. Что они думали, глядя на нас, на меня. Парочки держались за руки; в глазах иных женщин скользил ужас.

Мало-помалу собиралась тусовка. Худенький неведомый мальчик поздоровался со мной и попросил сигарету. Свитер свисал с его щуплых плеч причудливым тяжелым одеянием. Он был совсем юный, с мягкими гладкими волосами, с мягким голосом. Мальчик из хорошей семьи, заигравшийся мамин сын.

У меня не было сигарет, и он отошел, а я продолжала размышлять о заблудших детях и душах, о выбранном ими оружии протеста против не обращавшего на них внимания мира, о доблестной безнадежной борьбе. Знала я таких мальчиков и девочек, не нужных их богатым папам и мамам или их ученым и умным папам и мамам, а этот наверняка был профессорский сын и внук, такая в нем была легкость, и чистота жеста, и спокойное лицо — хотя сами руки не были чисты и лицо уже опухало.

Доблестная борьба.

Я опустила голову. Так хотелось лечь, забыться, закинуть руки, увидеть полдневное прозрачное небо над холмами и морем, чувствовать все шумы, все запахи, сложное движение жизни, мерное дыхание мира в полдневный жар.

А! Тетка ткнула меня в нос толстой сумкой; ее