но что тут считать… все равно причина существования страны и некоторым образом предок. Но торговаться он будет даже со мной. Потому что нужно.

А он нужен мне. Именно он. Тезка евангелиста. Конечно, ему придется расти. Его разбаловали. Он невнимателен к тому, что его не интересует — а сюда относится большая часть человеческих условностей, обычаев и привычек, он просто запоминает их — блоками, сцепленными последовательностями действий, и потом применяет — к месту, а чаще — не к месту… Но когда он живет, как сейчас, он видит все вокруг таким, как есть, а не таким, как хочется или предписано.

Видит и точно определяет назначение и цену каждой вещи. Не вычисляет, как я, а понимает, сразу. И движим этим пониманием. Это почти императив — дать предмету, человеку, делу возможность расти туда, куда ему хочется, с пользой. Поставить на правильное место. Мы ведь не боги, чтобы навязывать свое… у нас другая профессия. А его способности видеть хватит надолго.

То, за чем он пришел — исполнимо; хуже того, оно уже было не то предречено, и, значит, произойдет неизбежно, чужим армиям не грозят ни потоп, ни бронзовая саранча, потому что сказанное должно сбыться… не то увидено, и, в сущности, это одно и то же. Лучше бы Майориан читал «Одиссею».

Свести все вражеские армии в одно-единственное место несложно, теперь я знаю, как это делается. Может быть, им будет немного странно, но на ночном марше и от усталости чего только не привидится, а самые сообразительные и фанатичные могут счесть, что это чудо в их пользу. Увы. А свести нужно, потому что накрыть их в разных местах, без разбора — значит, превратить почти весь север в одно бесконечное пепелище.

Поутру три армии окажутся там, где их ждут. Мальчик удивлен, у мальчика все это не укладывается в голове — и как хорошо, что он просто доверяет, не понимает, но верит почти живой легенде. Это удача: его неверие могло бы все нарушить; но если он что-то принял как данность, то даже обычный куст терновника станет непреодолимым препятствием…

Следующий пункт куда неприятнее. Он — строитель, я не удивлюсь, если он каждого рядового знает не только в лицо и по имени, для него армия — его армия, передовой отряд — не просто инструмент, а инструмент живой, он прорастает в своих корнями, словно дерево. Сейчас он узнает, во сколько обойдется решение.

А потери неизбежны. Как бы кому ни хотелось обрушить все семь казней египетских на противника — да прямо на их столицы, чтоб впредь неповадно было — это, к счастью, попросту невозможно. Враг — тот, кто пришел на твою землю с оружием и пролил кровь хозяев. Захватчиков нужно спровоцировать, придется спровоцировать. Но одной-двух схваток, символических — недостаточно. Нельзя позволить вражеским армиям рассеяться, их нужно удерживать там, где они выйдут, сбить поплотнее, чтобы масштабы бедствия были меньше — это причина первая. А причина вторая в том, что необходимо очертить границу, за которую огонь не распространится. И делать это придется людям, которые здесь — свои. Большинство из них не доживет до самого чуда, а какая-то часть — погибнет от него.

Понял. И понял, что, что именно случится с противником. В другое время вытолкнул бы картину из сознания: слишком живое воображение, слишком все примеряет на себя — сейчас рассматривает ее, медленно, в подробностях. Думает: оправдано ли это решение, необходимо ли. Очень много смертей, погубленная земля. Нет, не оправдано, да, необходимо. Вопрос возможностей, сроков, сил, эффективности, цены. Так — плохо, все остальное — еще хуже.

Последний вопрос — сколько? Что еще нужно, сверх этого? Что должен отдать он сам?

Он мог бы не отдавать ничего. Я — страж этой земли, а сейчас ей грозит если не опустошение, то настоящий потоп. Захватчики несут с собой свою веру, свою силу — они уничтожат то, что здесь уже есть, а пока не станут жителями этой земли, плотью от плоти ее — не смогут защитить. На это уйдут десятилетия, если не сотни лет. А срок, на который утихомирилась моя давняя знакомая, определен — что б Майориану не сказать «до конца времен», далось ему это Откровение, далась ему пресловутая тысяча — ведь у Богослова это даже не число, а просто способ сказать «много». Но сделанного не разделаешь. А северяне особенно уязвимы, они слишком много позволили себе именем своего пророка… а наша вечная оппонентка умеет прикидываться кем угодно, даже сейчас, а уж когда развернется в полную силу…

Значит, их сюда — через границу — пропускать нельзя. И я мог бы помочь, даром. Хватило бы и просьбы — но, кажется, моему пребыванию здесь тоже отмерен срок; впрочем, дело не только в этом. Границе нужен другой страж, а земле — другой хранитель. Потому что еще сто лет назад я понял — у моей способности видеть чужую дорогу, делать ее своей, тоже есть предел. Еще не сейчас, не скоро, но там впереди — он есть. Поэтому нужен другой. Тот, кому это будет даваться без усилий.

Именно такой, как этот мальчик… который соглашается, едва дослушав, едва уловив суть идеи, соглашается радостно и без малейших колебаний.

И просит не только за себя. И хочет прийти сюда не один, и почти знает, что ему не откажут, я не откажу. Как мило — он, нисколько не интересуясь мнением той, за кого просит, решительно, бесповоротно уверен в том, что она согласится. А самое чудесное тут то… не так уж далеко Аврелия, всего лишь — дотянуться и посмотреть… что в этой своей наглой уверенности он совершенно прав. Согласится. Тоже не дослушав. И начнет составлять план на ближайшие две сотни лет… Минерва и… Да. И Мария. В одном флаконе. И если Фома скажет мне, что это тоже я, с моим длинным языком, я что-нибудь с ним сделаю. Придумаю, как.

Осталось только связать преемника с землей; есть несколько способов, но самый простой — простой и пока что, пока еще не проснулся «змий древний», вполне безопасный — через кровь.

И получилась у него — роза, белая роза с королевского герба. Цветы патриотизма… А ведь скажут же, скажут потом, что это — моя выдумка, вот этот же мальчик и скажет.

Здесь нет времени, никогда не было — календари и даты, часы и праздники остались снаружи, вовне — к ним можно выходить туда, в мир людей, точно, как на огонь маяка; а вот если время снова становится твоим собственным, шуршит вокруг невидимым песком, стучит каплями в клепсидре, отбивает со звоном часы — значит, оно скоро кончится. Все, целиком — словно кровь, словно вода и вино…

1454 год от Рождества Христова наступил, истекают последние дни, последние часы тысячелетия. Значит, скоро — вниз, потому что куда же еще: и так дана была отсрочка, но — истекло время. Рвутся нити, связывающие с землей, и это плохо, потому что там, недалеко, в городе