сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в её ряды. Это будет свободная литература…»³ и т. д.

Вот, собственно, и всё.

Основная тема и идея статьи Ленина, как видим, — идея свободы пролетарской литературы. Пролетарского искусства вообще. Тем, кто готов возразить («Вы хотите подчинения коллективности такого тонкого, индивидуального дела, как литературное творчество! Вы хотите, чтобы рабочие по большинству голосов решали вопросы науки, философии, эстетики!»⁴), автор отвечает:

— Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идёт о партийной литературе и её подчинении партийному контролю. Каждый волен писать и говорить всё, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе и партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой своей партии для проповеди антипартийных взглядов»⁵.

Это утверждение вполне справедливо для многопартийной стихии, но оборачивается жесточайшей несвободою — при установлении диктатуры одной партии. В 1905 году, когда писалась статья, этого страшного неизбежного следствия партийного диктата, пожалуй, никто не предполагал всерьёз — но сам Ленин, конечно, знал, чего он хочет, предупреждая: «…литературное дело должно непременно и обязательно стать неразрывно связанной с остальными частями частью социал-демократической партийной работы. Газеты должны стать органами разных партийных организаций. Литераторы должны войти непременно в партийные организации. Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами — всё это должно быть партийным, подотчётным»⁶. Что и было осуществлено в первое десятилетие большевицкой власти. И оказалось: говорить можно только то, что разрешается партией, но не абстрактным многоликим множеством, а руководством. И не вообще руководством, а прежде всего — вождём. Это общеизвестно.

Для любого партийного идеолога в такой практике нет никакого обмана, нет противоречия с утверждениями ленинской статьи, ибо каждый готов был повторять и повторять: свобода творчества есть осознанная необходимость служения партийному делу. Почему так? Потому что партия обладает абсолютной истиною, передовым учением, и ведёт человечество ко всеобщему счастью. Логика непрошибаемая. И по-своему прав был М.А.Шолохов, позднее утверждавший от имени советских писателей: они следуют зову сердца, а сердца их принадлежат партии. Он выразил иными словами всё тот же принцип свободы партийного искусства. Ведь именно так: следующий велению сердца — не может быть несвободным.

Оставим в стороне вопрос об искренности многих художников, державшихся в своей практике подобных убеждений: тут речь о принципе, а не о реальности жизненной. В реальности-то ведь всегда всего понамешано.

Но вот что: как только речь заходит о велении сердца, разговор неизбежно возносится на уровень религиозного осмысления предмета этого разговора. В данном контексте сердце есть несомненно религиозная категория, и здесь вполне применимо суждение святителя Тихона Задонского: «Сердце зде разумеется не естественно, поелику есть начало жизни человеческия, как философы разсуждают, но нравоучительно, то есть внутреннее человеческое состояние, расположение и наклонение. Тако разумеется оное апостольское слово: «сердцем веруется в правду» (Рим. 10, 10) и пророческое оное: «рече безумен в сердце своем: несть Бог» (Пс. 13, 1). Сердце естественно рассуждаемое, поелику есть начало живота человеческого, у всех равно, то есть у добрых и злых, якоже и прочие естественные уды; но нравоучительно разумеваемое не равно есть, но у иного доброе, у иного злое, и проч.»⁷

Возражение предугадывается легко: правомерно ли приложение подобных категорий к атеистической идеологической системе? Правомерно, поскольку и сам атеизм зарождается именно в сердце, как сказал о том только что процитированный Псалмопевец, но партийная-то коммунистическая система не есть чисто атеистическая (да и существует ли таковая?), а дьявольская пародия на религию.

О религиозных претензиях этой идеологии проговорился, например, Луначарский, рассуждавший в 1906 году о тех же «задачах социал-демократического художественного творчества»: «Социал-демократия не просто партия, а великое культурное движение. Даже величайшее из до сих пор бывших. Только могучие религиозные движения могут быть отчасти приравнены к нему»⁸. И само искусство Луначарский мыслил именно как продукт религиозного творчества: «…социал-демократическое искусство возможно в том же смысле, как христианское искусство, буддийское или эллинско-языческое»⁹. В 1925 году в примечании автор уточнил: «Теперь, конечно, это относится только к коммунизму»¹⁰. Куда как ясно.

Опять-таки это уже общеизвестно: коммунистическая идеология имеет свою веру (в светлое будущее), своё писание (труды классиков марксизма), свою церковь (партия), своих святых подвижников (самоотверженные борцы за партийное дело), своих еретиков (оппортунисты), свои понятия о безсмертиии (безсмертие партийного дела), даже свои мощи (в мавзолее) и т. д. Религиозные основы этой идеологии заложил ещё предтеча Ленина, Чернышевский. В этой идеологии, как в кривом зеркале, отразились истины Православия — и неизбежно исказились, опошлились, ибо, повторимся, в идеологических построениях коммунистической доктрины отсутствует то, что только и может придать жизненность любой религии: вера в Творца-Вседержителя. Поэтому когда мы говорим о религии коммунизма, то всегда подразумеваем: речь идёт о исевдорелигии.

Внешняя похожесть тоталитарного коммунистического учения на религию привела в период его отмирания к парадоксальному последствию: начавшее вновь утверждаться в умах людей Православие некоторыми либеральными праздномыслами было приравнено к новому тоталитаризму. Люди так привыкли, так насмотрелись в кривое зеркало, что уже не смогли истинно воспринять то, что виделось им в неискажённом облике: им всюду мерещились только кривые формы. Стало казаться: именно Православие подражает уходящему деспотизму. Доходило до курьёзов: некая самонадеянная журналистка, услышав от церковного деятеля обращение «Братья и сестры!», заявила, что Церковь явно заимствовала это обращение у Сталина, тем обнаружив свои тоталитарные стремления. Но Церковь обращалась так к народу всегда, и бывший семинарист Джугашвили в своей речи по радио 3 июля 1941 года лишь воспроизвёл то, что отложилось в его памяти со времён пребывания в Тифлисской семинарии. И вот мы видим: логика оказалась вывернутой наизнанку, причины смешались со