М.М.Дунаев Православие и русская литература. Часть III

Рецензенты: кандидат богословия протоиерей Максим Козлов (Московская Духовная Академия),

доктор филологических наук профессор В.А.Воропаев (филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова).

Издание второе, исправленное, дополненное.

Впервые в литературоведении предлагается систематизированное религиозное осмысление особенностей развития отечественной словесности, начиная с XVII в. и кончая второй половиной XX в. Издание выпускается в 6-ти частях. Ч.III посвящена творчеству И.С.Тургенева, Н.Г.Чернышевского, Н.А.Некрасова, Н.Г.Помяловского, И.А.Гончарова, А.Н.Островского, М.Е.Салтыкова-Щедрина, П.И.Мельникова-Печерского, А.Ф.Писемского, А.Н.Муравьёва, Ф.М.Достоевского. Представляет интерес для всех не равнодушных к русской литературе. В основу книги положен курс лекций, прочитанный автором в Московской Духовной Академии.

Глава 8. Иван Сергеевич Тургенев (1818–1883)

«Я предпочитаю (Богу. — М.Д.) Прометея — я предпочитаю сатану, образец бунтаря и индивидуалиста. Пусть я всего лишь атом, но все-таки я сам себе господин, я хочу истины, а не спасения, я жду его от собственного ума, а не от Благодати»¹.

Сколько гордынного помрачения ума, самовозвеличения и отвержения того, что только и может стать истинною опорою человеку в его подлинном, а не мнимом величии, сколько банальности, соединенной с претензией на независимость собственного мнения, — отразилось в этих «фиоритурах» (как он сам их назвал), извлечённых из письма молодого Ивана Тургенева к Полине Виардо от 19 декабря 1847 года.

…Молодого? Как считать… Да, он только входил в литературу, ещё не создал к тому времени ничего значительного. Но как-никак ему уже двадцать девять — в середине XIX века такой возраст воспринимался достаточно зрелым (в сорок пять он сам считал себя уже стариком). А всё же какою-то незрелостью поражают его рассуждения. Вернее: не то что незрелостью, но отчасти несамостоятельностью, следованием заимствованным на стороне образцам, хоть и выглядит всё плодом собственных усилий рассудка.

Предпочтение сатаны? Тут, несомненно, не прямой сатанизм, но скорее эстетический и отчасти психологический вызов… — никому в частности, миру вообще. Тут нездоровый задор не совсем ловкого самоутверждения, желания возвысить человеческую самость над неким надличностным началом, смутно ассоциирующимся у гордеца с понятием Бога. Заурядный гуманизм, ещё один отголосок внедрённого в генетическое припоминание первородного греха.

Противопоставление Богу Прометея, олицетворившего издавна богоборческий идеал, — не более чем избитый стереотип романтического бунтарства, каким западная мысль (сама позаимствовавшая его у античности) заразила многие русские умы еще на заре XIX столетия. Отождествлением же Прометея и сатаны Тургенев не только прояснил смысл античного образа, слишком вознесённого в иных умах, но и обозначил недвусмысленно то состояние своей души, преодолеть которое он будет стремиться всю свою жизнь и борьба с которым станет подлинным, хоть и потаённым сюжетом его литературного творчества. В той борьбе он обретёт постижение глубочайших истин, но переживёт и тяжкие поражения, узнает взлёты и падения — и подарит каждому неленивому душою читателю драгоценный опыт стремления от безверия к вере (независимо от того, к какому итогу подвёл писателя его собственный жизненный путь).

В процитированном здесь письме к Полине Виардо Тургенев запечатлел результат некоторого начального периода своего внутреннего развития, результат, ставший той основою, на которой он пытался утвердить в какой-то момент всё своё творчество.

Самостоятельного же в его воззрениях было тогда, повторимся, немного. Так, превознесение собственного разума над Благодатью — весьма узнаваемая просветительская идея, отразившая давнее самовозвеличение человека: с нею успели к тому времени поквитаться и Пушкин, и Гоголь, и славянофилы…

«Человеческое Я, — писал годом спустя Тютчев, и тем как бы ответил Тургеневу, хотя вовсе и не имел того в виду, — желая зависеть только от самого себя, не признавая и не принимая другого закона, кроме собственного изволения, словом, человеческое Я, заменяя собою Бога, конечно, не составляет ещё чего-либо нового среди людей, но таковым сделалось самовластие человеческого Я, возведённое в политическое и общественное право и стремящееся, в силу этого права, овладеть обществом. Вот это-то новое явление и получило в 1789 году название французской революции»². Мы намеренно вновь вспоминаем это уже цитированное прежде изречение Тютчева: оно помогает прояснить внутреннее неявное взаимоотношение Тургенева с самою идеей революции, которая в проявленном виде отталкивала, даже пугала его.

Превознесение человеческого рассудка есть признак его самопомутнения, которое и производит разделение истины и спасения, двух духовных понятий, нераздельных для всякого христианского сознания. Но Тургенев сам же сознательно отделил себя от христианства: признаваясь в одном из писем (в 1864 году): «… я не христианин в Вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком»³.

Но неужто душа (христианка по природе) может смириться с безбожным рационализмом? Судьба и литературное творчество Тургенева — отражение жестокой борьбы в глубинах его личности между двумя категорически непримиримыми началами. Каждый писатель, вольно или невольно, раскрывает в созданиях своих то, что таится порою и от него самого в глубине его «внутреннего Я». Многие не могли не сознавать этого. «Писание моё есть весь я», — говорил Лев Толстой. «Вся моя биография заключена в моих книгах», — признался однажды и Тургенев.

Понять личность писателя через его творчество — вот одна из наших основных задач. Первый помощник в её решении — сам писатель. «Он жил, искал и в произведениях своих высказывал то, что он нашёл, — всё, что нашёл. Он не употреблял свой талант (уменье хорошо изображать) на то, чтобы скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю её выворотить наружу. Ему нечего было бояться»⁴, — так писал о Тургеневе Толстой, слишком хорошо знавший его. Можно добавить лишь: скрывай-не скрывай, а всё одно: не утаить ничего художнику, когда истинен и силён его талант. Тургенев же, как художник подлинный, сознавал, что одним рассудком не проживёшь, опора ненадёжна. «…Знайте, что без веры, без глубокой и сильной веры не стоит жить — гадко жить…»⁵— писал он в мае 1853 года И.Ф.Миницкому. Слова, не могущие не вызвать сочувствия. Однако не стоит