- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (132) »
уединенный,
Он ждёт; что ж медлить над землёй? (1, 219)
1830
Я здесь стою близ моря на скале, Стою, задумчивость питая, Один, покинув свет, и чуждый для людей, И никому тоски поверить не желая (1, 243). 1830
Один я в тишине ночной… (1, 285). 1830
Я здесь больной, Один, один, С моей тоской, Как властелин (1, 308). 1830
Я несчастлив пусть буду — несчастлив один (1, 326) 1831
Разве нету Примеров, первый ли урок Во мне теперь даётся свету? Как я забыт, как одинок (1, 331). 1831
Другой заставит позабыть Своею песнею высокой Певца, который кончил жить, Который жил так одинокой (1, 338). 1831
Я одинок над пропастью стою, Где всё моё подавлено судьбою… (1, 345) 1831
И я влачу мучительные дни Без цели, оклеветан, одинок… (1, 354). 1831
Живу — как неба властелин— В прекрасном мире — но один (1, 413). 1831
Белеет парус одинокой… (1, 488). 1832
Никто моим словам не внемлет… я один (1, 511). до 1837
Одинок я — нет отрады: Стены голые кругом, Тускло светит луч лампады Умирающим огнём… (1, 37) 1837
Один и без цели по свету ношуся давно я, Засох я без тени, увял я без сна и покоя… (1, 124). 1841
Выхожу один я на дорогу… (1, 127). 1841
Лермонтов создал истинные шедевры, подобные стихотворению «Утёс» (1841) — ёмкой развёрнутой метафоре, возносящей мимолётную зарисовку до уровня щемящего сердце символического образа:
Ночевала тучка золотая На груди утёса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине Старого утёса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне (1, 113).
Интересно сопоставить два лирических шедевра — два переложения одного стихотворения Гейне:
На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосн И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она.
И снится ей всё, что в пустыне далёкой, В том крае, где солнца восход. Одна и грустна на утёсе горючем Прекрасная пальма растёт (1, 105). 1841
Кто не знает этого лермонтовского шедевра? Менее известен перевод другого великого поэта, который не только точнее по смыслу, но и по самому звучанию стиха ближе соотносится с метрическим своеобразием подлинника. Вот как перевёл то же стихотворение Тютчев:
На севере мрачном, на дикой скале Кедр одинокий под снегом белеет, И сладко заснул он в инистой мгле, И сон его вьюга лелеет.
Про юную пальму всё снится ему, Что в дальних пределах Востока, Под пламенным небом, на знойном холму Стоит и цветёт, одинока… 1823–1824
У Тютчева — кедр. У Лермонтова — сосна. В подлиннике у Гейне— ein Fichtenbaum— слово мужского рода. У Тютчева поэтому перевод точнее, поскольку он сохраняет грамматическую категорию. Как и у Гейне, у Тютчева мы видим то же противопоставление мужского и женского начала (кедр — пальма), в котором отражено безнадежное одиночество неразделённой любви. Лермонтов это противопоставление снимает. У него — полное и абсолютное одиночество вообще, не связанное с любовью или каким-то иным чувством. По сути, у него не перевод, но вариация на тему, предложенную немецким поэтом. Задержим внимание еще на одном слове. У Тютчева: «на знойном холму». Слово поэтически неожиданное, хотя и точно передающее ощущение немилосердного зноя пустыни, дополняемое ещё и этим пламенным небом. У Лермонтова — парадоксальное видение: «на утёсе горючем». Поэт дерзко использует постоянный эпитет известного сочетания «горючие слёзы». Он обращает этот эпитет на слово, с которым то никогда не сочетается, да, на первый взгляд, и не может сочетаться: «горючий утёс» —! Совмещение поразительное. Вот виртуозное владение языком, гениальное и наивное одновременно. Горючее одиночество — никто не выразил его в русской поэзии сильнее Лермонтова. Здесь и жар горящего пламени, и горе безысходности. Одиночество Лермонтова именно безысходно. Это важно не упустить сознанием. Ведь само по себе уединение не так и страшно: мы знаем, что отцы-пустынники специально уединялись для духовных упражнений, для более полного единения с Творцом. Греховно уныние в одиночестве. Такое уединение безблагодатно. Не таким ли состоянием поэта объясняется появление в его стихах странного образа одинокого «властелина неба», с которым поэт себя сопоставляет. Кто это? По смыслу слов — Бог. Хотя, даже если принять такое значение, то нужно признать явную неуклюжесть подобного определения. Но у Лермонтова это скорее демон — что можно вывести из сопоставления со всем образным строем лермонтовской поэзии, где именно дух зла символизирует абсолютно одинокое начало. Да и странно было бы говорить об одиночестве Бога, греховно и кощунственно. И всё же недоумение остаётся: демон — скорее властелин преисподней, но не неба, у Лермонтова порою встречаются такие неопределенные, туманные образы (что отмечал ещё Белинский). Лермонтов ощущает себя одиноким и во времени.
Гляжу назад — прошедшее ужасно; Гляжу вперёд — там нет души родной! (1, 255) 1830
Он не видит отрады в памяти о прошедшем, но ещё более страшится будущего.
О! если так меня терзало Сей жизни мрачное начало, Какой же должен быть конец?.. (1, 271) 1830
Моё грядущее в тумане, Былое полно мук и зла… (1, 512). до 1837
Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть… (1, 127) 1841
Хотя, справедливости ради, нужно отличить от прочего и другой мотив:
Если, друг, тебе сгрустнётся, Ты не дуйся, не сердись: Всё с годами пронесётся — Улыбнись и разгрустись (1, 218). 1830
Сравним с пушкинским:
Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. 1825
Но это когда совет обращён на другого. В себе Лермонтов такого утешения найти не может.
Гляжу на будущность с боязнью, Гляжу на прошлое с тоской И, как преступник перед казнью, Ищу кругом души родной… (1, 39)
Лермонтов отдал
Я здесь стою близ моря на скале, Стою, задумчивость питая, Один, покинув свет, и чуждый для людей, И никому тоски поверить не желая (1, 243). 1830
Один я в тишине ночной… (1, 285). 1830
Я здесь больной, Один, один, С моей тоской, Как властелин (1, 308). 1830
Я несчастлив пусть буду — несчастлив один (1, 326) 1831
Разве нету Примеров, первый ли урок Во мне теперь даётся свету? Как я забыт, как одинок (1, 331). 1831
Другой заставит позабыть Своею песнею высокой Певца, который кончил жить, Который жил так одинокой (1, 338). 1831
Я одинок над пропастью стою, Где всё моё подавлено судьбою… (1, 345) 1831
И я влачу мучительные дни Без цели, оклеветан, одинок… (1, 354). 1831
Живу — как неба властелин— В прекрасном мире — но один (1, 413). 1831
Белеет парус одинокой… (1, 488). 1832
Никто моим словам не внемлет… я один (1, 511). до 1837
Одинок я — нет отрады: Стены голые кругом, Тускло светит луч лампады Умирающим огнём… (1, 37) 1837
Один и без цели по свету ношуся давно я, Засох я без тени, увял я без сна и покоя… (1, 124). 1841
Выхожу один я на дорогу… (1, 127). 1841
Лермонтов создал истинные шедевры, подобные стихотворению «Утёс» (1841) — ёмкой развёрнутой метафоре, возносящей мимолётную зарисовку до уровня щемящего сердце символического образа:
Ночевала тучка золотая На груди утёса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине Старого утёса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне (1, 113).
Интересно сопоставить два лирических шедевра — два переложения одного стихотворения Гейне:
На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосн И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она.
И снится ей всё, что в пустыне далёкой, В том крае, где солнца восход. Одна и грустна на утёсе горючем Прекрасная пальма растёт (1, 105). 1841
Кто не знает этого лермонтовского шедевра? Менее известен перевод другого великого поэта, который не только точнее по смыслу, но и по самому звучанию стиха ближе соотносится с метрическим своеобразием подлинника. Вот как перевёл то же стихотворение Тютчев:
На севере мрачном, на дикой скале Кедр одинокий под снегом белеет, И сладко заснул он в инистой мгле, И сон его вьюга лелеет.
Про юную пальму всё снится ему, Что в дальних пределах Востока, Под пламенным небом, на знойном холму Стоит и цветёт, одинока… 1823–1824
У Тютчева — кедр. У Лермонтова — сосна. В подлиннике у Гейне— ein Fichtenbaum— слово мужского рода. У Тютчева поэтому перевод точнее, поскольку он сохраняет грамматическую категорию. Как и у Гейне, у Тютчева мы видим то же противопоставление мужского и женского начала (кедр — пальма), в котором отражено безнадежное одиночество неразделённой любви. Лермонтов это противопоставление снимает. У него — полное и абсолютное одиночество вообще, не связанное с любовью или каким-то иным чувством. По сути, у него не перевод, но вариация на тему, предложенную немецким поэтом. Задержим внимание еще на одном слове. У Тютчева: «на знойном холму». Слово поэтически неожиданное, хотя и точно передающее ощущение немилосердного зноя пустыни, дополняемое ещё и этим пламенным небом. У Лермонтова — парадоксальное видение: «на утёсе горючем». Поэт дерзко использует постоянный эпитет известного сочетания «горючие слёзы». Он обращает этот эпитет на слово, с которым то никогда не сочетается, да, на первый взгляд, и не может сочетаться: «горючий утёс» —! Совмещение поразительное. Вот виртуозное владение языком, гениальное и наивное одновременно. Горючее одиночество — никто не выразил его в русской поэзии сильнее Лермонтова. Здесь и жар горящего пламени, и горе безысходности. Одиночество Лермонтова именно безысходно. Это важно не упустить сознанием. Ведь само по себе уединение не так и страшно: мы знаем, что отцы-пустынники специально уединялись для духовных упражнений, для более полного единения с Творцом. Греховно уныние в одиночестве. Такое уединение безблагодатно. Не таким ли состоянием поэта объясняется появление в его стихах странного образа одинокого «властелина неба», с которым поэт себя сопоставляет. Кто это? По смыслу слов — Бог. Хотя, даже если принять такое значение, то нужно признать явную неуклюжесть подобного определения. Но у Лермонтова это скорее демон — что можно вывести из сопоставления со всем образным строем лермонтовской поэзии, где именно дух зла символизирует абсолютно одинокое начало. Да и странно было бы говорить об одиночестве Бога, греховно и кощунственно. И всё же недоумение остаётся: демон — скорее властелин преисподней, но не неба, у Лермонтова порою встречаются такие неопределенные, туманные образы (что отмечал ещё Белинский). Лермонтов ощущает себя одиноким и во времени.
Гляжу назад — прошедшее ужасно; Гляжу вперёд — там нет души родной! (1, 255) 1830
Он не видит отрады в памяти о прошедшем, но ещё более страшится будущего.
О! если так меня терзало Сей жизни мрачное начало, Какой же должен быть конец?.. (1, 271) 1830
Моё грядущее в тумане, Былое полно мук и зла… (1, 512). до 1837
Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть… (1, 127) 1841
Хотя, справедливости ради, нужно отличить от прочего и другой мотив:
Если, друг, тебе сгрустнётся, Ты не дуйся, не сердись: Всё с годами пронесётся — Улыбнись и разгрустись (1, 218). 1830
Сравним с пушкинским:
Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. 1825
Но это когда совет обращён на другого. В себе Лермонтов такого утешения найти не может.
Гляжу на будущность с боязнью, Гляжу на прошлое с тоской И, как преступник перед казнью, Ищу кругом души родной… (1, 39)
Лермонтов отдал
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (132) »