Терпенье, как плащ, на бестрепетном сердце моем,

ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.

Живу то в нужде, то в достатке. Бывает богат

лишь тот, кто пронырлив и благоразумен в делах.

Нужды не страшусь я, случайной наживе не рад,

спущу все дотла, — что грустить о потерянном хламе?

Страстями не сломлена невозмутимость моя,

никто в суесловье не может меня упрекнуть.

Ненастною ночью, когда зверолов для костра

ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,

Я шел по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,

сквозь ветер и холод, сквозь плотную черную тьму,

Я крался к становищам, множил я вдов и сирот

и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.

Чуть свет в Гумейса^{6} толковали одни обо мне,

другие твердили, что выли собаки во тьме,

Что это, быть может, шакал приходил или волк,

быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,

Что псы успокоились и что, видать по всему,

какая-то птица во сне потревожила их.

А может быть, это был джинн? Ну какой человек

следов не оставит своих, пробираясь песками?

Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,

плывет паутина и змеи ныряют в песок,

Под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,

тряпье, лоскуты полосатой заношенной ткани

Накинув на плечи. А ветер горячий трепал

отросшие космы волос непокрытых моих,

Немытых, нечесаных, неумащенных волос,

которые слиплись и жесткими сбились комками.

Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,

своими ногами прилежными я пересек,

Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы

я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.

И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,

бродили вокруг, беззаботно щипали траву,

Под вечер они подходили без страха ко мне,

как будто я их предводитель с кривыми рогами.