полной безопасности его разобрал неудержимый дурацкий смех. Хорошо, что старички остались далеко позади, на берегу, и не могли его слышать. Место это было чудом из чудес. Смерть здесь была не властна над ним, не могла придушить его тонной тяжелой воды, раздавить в объятьях своей плотной глубины. Он дико хохотал над этим странным открытием. Он с удовольствием рассматривал свою прозрачную тень сквозь толщу воды, понимал, что до нее не донырнуть, и это тоже казалось смешным. Глядя в безудержную синь неба над головой, ощущал, что находится на самом дне небесного океана, рассматривал ослепительное просоленное, такое маленькое лучистое солнышко. А потом вдруг быстро кролем поплыл к соляной гряде.

3

Я уже жил несколько лет в Москве, когда ко мне вдруг приехал мой старый знакомый художник Ара Арутюнян. Встретились мы тепло. Открыли бутылочку «Столичной» и жестяную банку селедочки. Как водится, выпили за встречу. Закусили шашлыком собственного приготовления. Ударились в воспоминания, припомнили друзей и знакомых, выпили и за их здоровье. И под конец нашей встречи Ара распаковал небольшой, в черной полиэтиленовой пленке, прямоугольный сверток. В нем оказалась картина. Ничего особенного: пасмурный день, серый берег Севана, остров с крутыми берегами и парочка черно‑рыжих приземистых церквей на его вершине. Написано было, как мне показалось, плохо, широкими мазками. Изображение было нечетким, будто недорисованным, все приходилось угадывать самому. Вот лодка на берегу, а может, просто бревно. Пловец? Люди ли на берегу или это просто блики? Птица ли в небе? Если да, какая? Изображение выглядело как-то схематично, без подробностей и детализации. Словно бы художник взывал к памяти зрителя, пытаясь воскресить в его сознании нечто большее, чем просто блеклое воспоминание. Картина мне не понравилась. Я натянуто поулыбался, поблагодарил, конечно. Он попросил повесить ее на видное место, чтобы она была всегда у меня перед глазами. Продолжая все так же натянуто улыбаться, я думал о том, что скажет Лидочка. Вряд ли ей это понравится.

Мы еще немного посидели, открыли бутылку армянского коньяка «Ахтамар» — у меня была припасена на такой случай, — опять закусили. Он вспомнил знаменитую армянскую легенду о девушке Тамар и юноше, который утонул из-за любви к ней в соленой воде озера Ван. Теперь вообще возникли сомнения, что на картине изображен именно Севан… Опять закусили, расстались тепло…

Картину я Лидочке даже не показал. Замотал опять в черную полиэтиленовую пленку и засунул в книжный шкаф за книги. В шкафу она у меня пролежала многие годы. Что и говорить, как всякий порядочный армянин, все это время я мучился тоской по родине. Побывал во многих странах. Видел много удивительных озер и горных массивов в Африке, Европе и Азии. Но тоска только усиливалась. И лучшими из всех для меня оставались, конечно, Севан и Арарат. И вот как-то раз Лидочка стала разбирать мой шкаф с сувенирами и пыльными книгами на полках. Естественно, она наткнулась на черный прямоугольный полиэтиленовый сверток. Спросила меня: что это? Но я счел за благо промолчать. Она стала распаковывать. И — о чудо! — вместо жалкого, убогого пейзажа мне открылась замечательно выписанная картина. Изображение было полно тревожной мрачной силы: стальные волны накатывали на серый песчаный берег, над головою распахнулось тяжелое, с сединой, небо с парящей в нем хищной птицей. С гор в озеро тяжело сползал туман. А вдали поднимались высокие берега острова с темным, как сама вечность, монастырем.

— А почему ты мне никогда это не показывал? — спросила возмущенно Лидочка.

Я смог только глупо улыбнуться. С этих пор картина благодаря Лидочке стала висеть на стене в гостиной, на самом видном месте.

4

Плыл он уже достаточно долго, однако соляная гряда никак не приближалась. Он вдруг понял, что обманывался в оценке расстояния. Обернулся: до берега тоже было далеко. Позади остались покрытые толстыми наростами соли сходни в море для отдыхающих. Белые лежаки и вовсе слились с белизной просоленного берега. Над горами Иудейской пустыни кружил черный мошка-вертолет. Отели казались маленькими коробочками. И он вдруг отчетливо осознал: случись что с ним — никто не поможет. Вот она рядом, цивилизация. Вот полные праздных людей бары-рестораны, вот суетящиеся между столами официанты и мечущиеся по коридорам отелей горничные. Однако никто не услышит, не увидит, не бросится на помощь. Он был как за прозрачным бронированным куполом, куда не пробиться ни крику, ни взгляду, ни человеческому сочувствию. Быть может, Лидочка все-таки поднимет панику, зайдется в истерическом смехе — это почему-то казалось ему очень страшным, — и тогда поднимутся вертолеты, выйдут в море спасательные лодки. На берегу будет бегать заплаканная Лидочка. И наконец весь мир станет искать его. Однако пока его хватятся, случиться может всякое. Да хотя бы его могут просто оставить силы, и не доплыть ему тогда ни до берега, ни до соляной гряды. Прощайте, люди, прощай, жизнь! Эх, глупость человеческая!..

Солнце поднялось в зенит. Мелкие соленые капли все-таки попадали в глаза, и оттого их нестерпимо жгло. Бесконечные потоки слез лились из его бедных глаз. Как-то проморгаться или промыть глаза в его положении было невозможно. Оставалось только терпеть эту резь. А солнце нещадно обжигало его обнаженное, ничем не защищенное тело. Насыщенный соляной раствор, коим являлась вода моря, не только не приносил прохлады, но и, казалось, способствовал получению сильных ожогов. И везде ослепительный свет-свет-свет. Свет в небе, свет от воды, свет в глубине. Он старался плыть не только кролем, но и на спине, чтобы переворачиваться и уменьшать силу ожогов. До поры это помогало.

Он стал уставать, в голову полезли мрачные мысли: смерть могла грозить ему с совсем другой стороны. Да, утонуть здесь невозможно, однако можно выбиться из сил, заживо сгореть на солнце, превратившись в красный пузырящийся кусок мяса, а потом и вовсе в шашлык. Ни тебе птицы в небе, ни рыбы в воде, ни ветерка, ни облачка — ничего. Он представил, как его мертвое тело какое-то время повисит в этом ярком ядовитом и прозрачном эфире. Наступит ночь и не принесет прохлады, темная гладь воды отразит недвижной поверхностью, как в зеркале, иудейские горькие звезды, потом опять разожжется сверкающий день. Тело его просолится, покроются белым налетом глаза, волосы, ногти, соль набьется в рот, в легкие, все его тело в конце концов покроется толстой белой коростой. И в какой-то жуткий час оно под тяжестью соли покачнется на обширной глади озера и пойдет на дно. И долго на горячем дне в