собой, я нарушил бы главное правило природы и существования всего живого. Если допустить, что Творец все-таки существует, это было бы равносильно тому, что я швырнул бы его дар ― жизнь, прямо ему в лицо. Благодаря этому чувству такой выход ― оборвать свою жизнь добровольно ― оказался для меня невозможен.

Был еще один фактор, также связанный с внутренней уверенностью. При нынешних обстоятельствах это может даже показаться смешным: эпидемия, нашествие живых мертвецов и гибель цивилизации застигли меня в разгар периода, именуемого кризисом среднего возраста. Эти ужасные события грубо прекратили мою погруженность в процесс болезненного самокопания. Понятно, что я не нашел в результате цель жизни, не достиг удовлетворения собой и тем, что я делаю, не сменил карьеру и не наладил треснувшие в последнее время отношения с женой. Но у меня появилось чувство, опять-таки, ни на чем не основанное, но не ставшее от этого менее прочным: в моей жизни все же есть некий смысл, неизвестная мне самому цель. Словно существует миссия, о которой я еще не знаю, но которую обязательно должен выполнить. Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня больше нет сомнений, в чем именно она заключается. Поэтому я их и пишу; но об этом я расскажу потом.

Позже, вспоминая те дни, я понимал, насколько безрассудно действовал тогда; как презирал опасность, не предавая ей никакого значения. Я испытывал ярость и бессилие одновременно; в состоянии нервного возбуждения я рыскал по округе, как обезумевший зверь и ничто не могло меня остановить. Я разыскивал выживших, чтобы расспросить их, не встречали ли они моих близких; я вступал в схватки с толпами зомби и мародерами, совершенно не думая о собственной безопасности. Должно быть, я все же подсознательно искал смерти, но она обходила меня стороной. Судьба для чего-то хранила меня; из всех передряг я вышел живым.

Я пережил зиму, довольно суровую в том году, едва заметив ее. Стресс и напряжение держали мое тело в постоянно вздернутом состоянии; впервые за много лет я совсем не болел, даже насморком. Конечно, у меня были травмы, ушибы и даже пулевое ранение; по счастью, я избежал самого страшного, что могло со мной случиться ― укусов. Но тогда мне было совершенно все равно. Я не боялся смерти, не боялся зомби и пренебрегал всякой осторожностью.

Весной, когда я в некоторой степени излечился от отчаяния ― или, скорее, привык к нему; организм достиг предела способности испытывать горе ― и отчасти пришел в себя, начался новый этап моего существования. Инстинкт самосохранения пробудился во мне и моя жизнь получила новый вектор; я неожиданно для себя самого начал беспокоиться о своей безопасности. Я начал осознавать перемены, произошедшие в окружающем мире, и они ужасали меня. Вернулся прежний Игорь Берник ― благоразумный и осторожный представитель среднего класса, в меру интеллигентный и не отличающийся особой смелостью. Это были не лучшие качества для выживания; безрассудство и отчаянность соответствовали новой обстановке куда больше, но я не мог выбирать душевные состояния ― они приходили и уходили сами по себе, подобно тому, как накатывают и отступают от берега морские волны.

Для меня наступило трудное время. Как хорошо известно выжившему читателю, единственная возможность спастись заключалась в том, чтобы как можно скорее покинуть город и в дальнейшем держаться от него подальше. Количество зомби в городах превышало всякие вообразимые пределы. Я сужу по своему родному городу, но, думаю, не ошибусь, если предположу, что и в других местах события происходили похожим образом. Население моего города до начало эпидемии составляло десять миллионов человек; выжило, как мне кажется, лишь несколько тысяч. Огромное количество людей ― десятки, если не сотни тысяч, погибли: сгорели, были затоптаны в панике, растерзаны, съедены, убиты бандами мародеров. Остальные были заражены и превратились в чудовищ.

Поскольку я почти сразу оказался в пригороде и все последующее время находился там, это позволило мне уцелеть. Разумеется, инфицированные встречались повсюду, но за городом их количество было несравнимо меньшим и спасшиеся люди имели шансы убежать или уничтожить их при встрече. Как известно, зомби не отличаются осознанным поведением; большую часть дня они стоят, пошатываясь, на одном месте или сомнабулически бродят по округе в поисках пищи. В этом шатании они подобны броуновским молекулам: двигаясь хаотическим образом, они разбредались повсюду и постепенно распространялись на обширные пространства вокруг городов. Небольшие горстки людей и одиночки вроде меня не могли противостоять растущим ордам живых мертвецов; приходилось бросать обжитые убежища и бежать прочь, еще дальше от города. Я, подобно другим, пустился в многомесячный лихорадочный бег от смерти.

Должен сказать несколько слов о том, что происходило с людьми в этих чрезвычайных обстоятельствах. Как любой выживший, я потерял не только семью, но и друзей, соседей и всех, кого знал в прошлой жизни. Ни разу с тех пор, как началось это безумие, я не видел больше ни одного знакомого лица. Без привычных прежде вещей вроде сотовой телефонии и электронной почты люди на руинах цивилизации обнаружили себя маленькими песчинками, разбросанными на бесконечное расстояние друг от друга. За время скитаний мне не раз довелось выслушивать рассказы встретившихся людей ― часто отчаявшихся, озверевших, иступленных, безумных ― и во всех историях был один общий лейтмотив: как и я, никто из них после начала катастрофы ни разу не встретил никого из своей прежней жизни. Наш новый мир ― это мир незнакомых друг другу чужаков, где каждый чувствует себя потерявшимся и одиноким. Хотя, если быть объективным, этот мир больше не наш; отныне он полностью принадлежит живым мертвецам, а люди в нем ― то ли задержавшиеся дольше положенного незваные гости, то ли главное блюдо к ужину.

Когда исчезла связь, общество стало стремительно разваливаться на части; оно атомизировались и распадалось на все уменьшавшиеся фрагменты, пока люди не оказались тем, чем, наверное, всегда были по своей природе ― беспомощными одиночками в крайне враждебной среде. Я мог бы употребить слово «деградация», но оно предполагает длительность; здесь же имел место стремительный, почти мгновенный распад. Власти, полиция и правила игры исчезли; все стали чужими друг другу. В качестве главного всеобщего мотива выступал страх: рефлекторный, неосознаваемый ужас, действующий на уровне инстинктов. Никто никому не помогал; люди приносили в жертву и бросали на произвол судьбы слабых: детей, раненых, женщин, стариков. Это даже можно понять ― если свои