и сказал на прощание:

— Может быть, наши пути ещё пересекутся?

— Они уже пересеклись, — еле слышно сказала девушка, опустив глаза.

* * *

Незадолго до этой встречи Ариэль увлёкся ювелирным делом. Некоторые камушки из самоцветной реки он шлифовал, некоторые гранил. Для начала он сделал себе чётки на сто бусин из кроваво-красных рубинов, которые больше всего любил. Потом украсил такими же рубинами рукоятку кинжала. На этом его фантазия иссякла, а теперь он точно знал, что должен сделать. Ранним утром он поскакал на берег самоцветной реки, присел на гранитном уступе и начал высматривать фиолетовые сапфиры. Они встречались здесь реже, чем остальные камни, так что Ариэлю потребовалось немало терпения. В реку нельзя было заходить, как в зыбучие пески, ласковое шуршание навсегда поглотило бы человека, а с берега сложно было высматривать редкие сапфиры, к тому же они появлялись на поверхности лишь на мгновение, сразу исчезая в глубинах реки, но реакция опытного фехтовальщика была не просто мгновенной, а молниеносной, движения его руки, столь стремительные, что их трудно было уловить взглядом, время от времени выхватывали из реки фиолетовые сапфиры.

Ариэль набрал целый мешочек камней — с большим запасом, чтобы потом отобрать самые лучшие. Прискакав домой, он, не отдыхая, сразу же принялся за работу. Сначала отобрал камни с самым глубоким цветом, такие же, как глаза девушки, имя которой он даже не догадался спросить. Потом начал подбирать их по размеру, не одинаковые, но такие, чтобы они подходили друг другу. Он хотел создать ожерелье той гармонии, которая отражала бы гармонию души его новой знакомой. Его сердце переполняло радостное волнение. Неужели он не ошибся, и ему действительно удалось обрести свою половинку? Ответ на этот вопрос зависел сейчас от того, удастся ли ему ожерелье. Если эта девушка суждена ему Богом, он сможет почувствовать гармонию её души, и Бог поможет ему вложить эту гармонию в ожерелье. А если нет, то нет. Ему лишь надо будет увидеть её глаза, когда её взгляд упадёт на его работу. Увидев ожерелье, которое должно принадлежать ей и только ей, она сразу его узнает. Или не узнает. Вскоре всё прояснится.

Он не знал, сколько просидел за работой, может сутки, а может больше. О еде он даже не вспоминал, при этом испытывал удивительный прилив сил, а его и без того зоркое зрение, кажется, многократно обострилось, и способность одновременно удерживать в сознании бесчисленное множество самых разнообразных деталей, без чего не может быть ни фехтовальщика, ни художника, сейчас вышла у него за обычные, и так довольно широкие пределы. Срезая едва заметную глазу грань, надо было видеть всё ожерелье, в котором тысячи таких граней и которое пока существовало только в его воображении. И вот наконец работа была закончена. Ожерелье безусловно получилось, но главное было не в этом. Есть ли в нём её душа? Это оставалось неизвестным. Он едва взглянул на ожерелье, ему не было смысла его рассматривать, имело значение лишь то, что увидит она. Вскочив на коня, он поскакал к её беломраморному павильону.

Её могло там и не быть, мастера иногда подолгу не появлялись в своих павильонах, если сидели за работой и пока им нечего было предложить, а предлагали всегда только свою работу. Но она была на месте. Казалось, она и не сходила с него. Девушка стояла у стены, где ещё совсем недавно висел ковёр с деревом Сифа. Её ресницы были опущены, судя по всему, она молилась. Ариэль только сейчас заметил, какая стройная и хрупкая у неё фигура. На ней было удивительное сиреневое платье очень простого, но элегантного и благородного фасона. Увидев её в этом платье, Ариэль уже не сомневался, что его ожерелье ей понравится, потому что он смог её понять и не ошибся в том, что её душе суждено слиться с его душой. Они были созданы друг для друга, и она, конечно, должна была понимать это так же хорошо, как и он.

— В прошлый раз я так и не спросил, как вас зовут, — смущённо спросил рыцарь.

— Иоланда, — тихо, без улыбки ответила девушка.

— А меня — Ариэль.

— Я так и знала, — Иоланда смотрела на него по-прежнему не улыбаясь, словно переживая глубокое потрясение. — Значит мне удалось вас понять?

— Вам это удалось, ещё когда вы вышивали дерево Сифа. Ещё не зная меня, вы делали эту работу для меня. А я хочу подарить вам эту безделицу, — Ариэль протянул Иоланде ожерелье.

Иоланда взяла сапфиры и смотрела на них так, будто держит в ладонях весь мир, всё, что было вне этой работы, перестало для неё существовать. Ариэлю казалось, что под её взглядом камушки начинают переливаться как-то совершенно по-особому, что только теперь сапфиры ожили и начали говорить, её губы тронула чуть заметная улыбка, она посмотрела на него, словно возвращая ему свет сапфиров.

С этого момента слова уже не были нужны. Ариэль с облегчением выдохнул:

— Мне 29 лет. Через год я достигну брачного возраста, и мы поженимся.

— И мы поженимся, — чуть слышно повторила Иоланда, опустив ресницы.

Глава II, в которой канцлер говорит магистру непонятное

В большом зале дворца, стены которого были отделаны эбеновым деревом и слоновой костью, сидели за массивным дубовым столом два крепких седобородых старика. Один из них, одетый в тёмно-серый хитон свободного покроя, был явно хозяином этого дворца и хозяином положения. Это был канцлер царства пресвитера Иоанна. Второй — в белоснежном плаще, надетом на такую же белоснежную тунику, безусловно, стоял в иерархии ниже канцлера, это было заметно даже по тому, что он сидел в тяжёлом кожаном кресле не настолько вольно, и всё-таки он держал себя с подчёркнутым достоинством, которое не столько отражало характер этой встречи, сколько его внутреннюю суть, во всех ситуациях неизменную. Это был магистр Ордена рыцарей пресвитера Иоанна.

На лице канцлера отражалась некоторая озабоченность. Тому, кто никогда не был в царстве пресвитера, трудно понять, насколько удивительным было здесь такое выражение лица. В царстве можно было прожить бесконечно долгую жизнь, ни разу не увидев озабоченности ни на одном лице. Магистру это уже не грозило, он видел, что канцлер, хоть и продолжал оставаться, как всегда спокойным и уравновешенным, но в его сознании пульсирует вопрос, ответ на который предельно важен, но пока ему не известен. Магистр это видел, но не мог поверить тому, что видит. В царстве давно уже не было вопросов без ответов, во всяком случае таких, от которых зависело хоть что-нибудь важное, и вот теперь такой вопрос возник. Впрочем, магистр, вполне это осознавая, нисколько не утратил своей внутренней безмятежности, да и не мог её устранить,