Взгляд матери давно посыпан седым пеплом пережитого, и морщины на лице вьются узорами больше, чем положено в её года, но Гала молчала, и молчание её было красноречивее слов. Она не пожалела ни об одном в своей жизни решении.
— Я прожила свою жизнь. Для тебя ещё всё может сложиться иначе. Не повторяй мою судьбу.
— Другой жизни я не видела, мама. И не хочу по-другому, — Камилль вжикнула молнией на сумке и забросила её себе на плечо. Внизу давно стояло такси, дикая роскошь для положения беженки на пособии, но топать пешком до метро не было никаких сил. Беспомощная злоба бурлила, томилась на медленном огне, и время нещадно хлестало по пяткам. Ей казалось — она опаздывает, безнадежно опаздывает…
Гала остановила её за руку у самого порога, вздохнула, будто тяжесть с плеч скинула, взяла её лицо в ладони, словно воды зачерпнула, и поцеловала в лоб. В глазах её блеснула влага, и Кэм всё поняла. Её благословили. Её отпустили.
***
Камилль сидит на крыльце у парадной, прямо на пыльных ступеньках, что-то чиркает в потрёпанном блокноте. Наверняка наброски делает, как он её учил, мол, рисуй, что видишь. Роджерс только-только подал рапорт о переводе, получил скептичное «как только, так сразу» в ответ, а её увидев, застыл посреди улицы. Прохожие плечами задевают, обходят, просят посторониться вежливо и не очень, а он всё стоит и ни с места. А вдруг задумался и домом ошибся, и районом, и городом тоже? И завели его ноги туда, куда сердце тянется, к той, о ком душа ноет не переставая.
Она ни разу не была в его полупустой берлоге, лишь адрес знала наизусть, как неотъемлемую часть его. Как знала имя, фамилию, возраст и номер телефона, и надо же, нашла, не заблудилась в чужом городе всё ещё чужой для неё страны! А он не звал её к себе, прятал своё счастье от посторонних глаз, прятался сам в маленьком доме на тихой окраине Бронкса, выпадал из реальности, жил, жизнь чувствовал, и на вопросы команды, на ухмылки и шутливые подозрения стойко молчал, будто спугнуть боялся.
Стив бросается через улицу, едва под машину не попадает, и, оглушённый дребезжащим воем клаксонов и собственными мыслями, думает едва ли не вслух, негодует, злится — да как она вообще здесь оказалась, толком города не зная? Как долго она здесь сидит, совсем одна? Такая хрупкая, беззащитная, да любой патрульный, не разбираясь, скрутил бы её и запер за решёткой до выяснения, как бездомную, а он бы и знать не знал! А уж про местную шпану и думать не хочется. Идёт и сам себя накручивает, тихо закипает, сочиняет про себя манифесты к её благоразумию и здравому смыслу, свирепеет и сердится с каждым шагом к парадной не то на неё, не то на себя, дурака…
— Ты трубку не брал. Вот я и приехала, — отвечает Кэм на невысказанный, захлебнувшийся в лёгких вопрос, и ему стыдно делается, до горечи на языке, и по лбу захотелось себе треснуть, что упрямо жал «сбросить вызов» вместо «ответить». Думал, разобидится, забудет, выбросит его из головы, будто всё ещё не верил, что она к нему намертво душой припаяна, и что слова её в тот вечер ему не послышались.
— А это что? — он кивает на дорожную сумку, сиротливо брошенную у перил, а под рёбрами холодно от догадок.
— Я насовсем. Родители поживут немного в Бронксе, а потом уедут со Вторым добровольческим отрядом в Соковию. Восстанавливать, что осталось, — Камилль лишь плечами пожимает, такая спокойная, усталая, опустошённая, будто отозлилась своё, отнервничалась, пока боролась с родными, пока мучила безмолвный телефонный аппарат два долгих дня. Смотрит куда-то в суетливый переулок, глаза свои карамельные прищуривает, будто интересное что-то увидела. Карандаш грызёт, и не представляет даже, какое пламя бушует сейчас у него в душе так, что жарко становится, будто на дворе июль, а не промозглая осень, хоть куртку скидывай, и дыхание на собачье срывается.
— Я же говорю, нет им покоя. Сумасшедшие они. Кстати, мама просила тебе передать, чтобы глаз с меня не спускал. Отец молчит пока, но он упрямый до ужаса, совсем как ты, — ответить Стиву нечего, только глазами хлопать. — Ты против?
Он, не помнил, как сгрёб её в охапку, как долго стоял с ней на улице, прижимая к себе так крепко, как могут выдержать её хрупкие рёбра. А на улице холодно, и дождь ледяной накрапывает, шуршит по асфальту, по козырькам бьётся, и как чудно пахнут её волосы ванилью и льняным маслом для художественных работ. Жертв принесено достаточно, и этот порочный круг давно пора разорвать. Пора уступить себе и жить, не оглядываясь, любить, дышать, наконец, жить для себя, ведь его ждут. По-прежнему ждут.
— Стив. Ты меня задушишь, — Кэм выворачивается, пытается выбраться из стальных тисков объятий, а ему отпускать её не хочется. Больше ни на дюйм не хочется, — Слушай, я есть хочу, и дождь идёт, может, пойдём уже внутрь? Или ты от меня там свою напарницу прячешь? — она хитро прищуривается, а он смеётся, потому что её шутливые подозрения совершенно невозможны, берет её вещи и открывает ей двери, как последний джентльмен, пропуская вперёд.