что сечение головного мозга поразительно напоминает сечение кочана капусты и что со временем у одних это сходство исчезает, а у других, напротив, увеличивается. Может быть, это был запрещенный удар, но впечатление он произвел. Корчиковский не нашелся что ответить. Это видели все. Между тем в классе Марека уважали, хотя считали чистюлей и пижоном, за что и прозвали Маркизом. Когда же Людка, высказавшись насчет резуса, вышла из класса, чувствуя себя почти счастливой — ведь ей удалось поставить Корчиковского на место! — он, говорят, покраснел от злости и обозвал ее зеленым клопом. Хорошо хоть, не придумал ничего похлеще — такого, что пристало бы надолго! Все (кроме Людки) об этом прозвище сразу забыли: тоже еще прозвище — зеленый клоп! Просто Марек расписался в своем бессилии. Оказывается, и он от злости может потерять дар речи.

Людка вдруг заметила, что почти не слышит объяснений пани Мареш — так ее захватили мысли о Корчиковском. А тот после своей дурацкой выходки весь обратился в слух, словно искупить вину надеется. Спина прямая, глаза серьезные, вдумчивые — ни дать ни взять первый ученик… «Вот болван, — подумала Людка. — Ох, была б я мальчишкой, врезала бы ему, чтоб не приставал!»

2

Когда пани Мареш несколько дней назад задавала им домашнее сочинение на тему «Что я вижу из окна моего дома» и так хорошо говорила о том, что хотя витать в облаках и очень приятно, но все же важно уметь вовремя спуститься на землю — а вдруг кому-нибудь рядом нужна помощь или поддержка и еще много чего в таком роде? — Людка просто испугалась: а вдруг пани Мареш каким-то чудом угадала, что она — только она одна — видит из окна своей квартиры. Пани Мареш знала про своих учеников самые разные вещи, они и понять не могли откуда. Ябед она не терпела, так что никаких доносчиков в классе не было.

Да и кто мог проникнуть в тайну Людкиного сердца? Она никогда ни с кем не делилась, даже с Ядзей.

Нет, видно, тема для сочинения была выбрана чисто случайно. Но Людка в тот день достала свою красивую тетрадь в кожаном переплете, запирающуюся на ключик, и вместо домашнего сочинения начала писать:

«Я никогда не напишу Вам письма, просто смелости не хватит. Но Вы должны знать…»

Людка не могла точно определить, что именно должен знать Тот Человек. Ей хотелось, чтобы Он знал все. Мысль о том, что на самом деле Он никогда ничего не узнает, в сущности, не очень ей мешала. Она и так рассказывала Ему все, а говорить с Ним по-настоящему она бы, наверно, и не смогла. Например, когда Он однажды уронил в магазине десять злотых, Людка подняла и протянула Ему деньги без единого слова. Он сказал: «О, спасибо тебе большое» — и купил банку зеленого горошка, растворимый кофе и майонез. Все это Он сунул в кожаную папку и вышел из магазина. Людке поручили купить килограмм мороженого шпината, но она купила горошек. А дома сказала, что перепутала. Давно ей не приходилось есть такого вкусного обеда: Он и она ели в тот день одно и то же. Но, вспоминая о встрече в магазине, она страшно себя ругала. Упустить такой случай! Можно ведь было сказать, например: «Извините, у вас монета с Нике, я их собираю, а я вам взамен дам Костюшко»^[2]. Монет она не собирала, но сказать так можно было. Он, конечно, согласился бы — какая ему разница! А она промолчала. Отдала монету и даже такой простой фразы, как: «Вы уронили деньги, и вообще у вас кошелек распоролся», не сказала. А как приятно было думать, что некому Ему зашить дырку в кошельке! Ему самому, конечно, не до того: разве Он может думать о таких мелочах! Ведь Он, Он…

Он был великим биологом, и смелым мореплавателем, и гениальным писателем, и мудрым философом Абеляром, и знаменитым гонщиком, и известным певцом Фрэнком Синатрой, и отважным летчиком, но прежде всего Он был Туром Хейердалом. И дело тут не во внешнем сходстве — хоть оно и бросалось в глаза, — была в Нем, кроме того, какая-то одержимость, какая-то необычная энергия, так и струившаяся из Него, когда Он, расправив плечи, шел по улице с гордо поднятой головой или когда наклонялся, чтобы заглянуть под капот своей «шкоды». Даже когда Он выносил мусор в желтом пластмассовом ведерке, это тоже было полно глубокого смысла. Видимо, в квартире Он поддерживал идеальный порядок, хотя делал это, скорее всего, бессознательно, думая совсем о другом. В этом Людка была твердо уверена. Их дома стояли друг против друга, между ними был маленький скверик, где росли анютины глазки и чахлый тополь. На окне у Него висела желтая занавеска (ведерко для мусора тоже желтое — значит, Он питает склонность к желтому цвету), которая иногда не отдергивалась по целым дням. Людка в таких случаях представляла себе, что Он сидит в кресле, может быть покуривая трубку, и в полумраке обдумывает какие-то грандиозные идеи, в которые никто всерьез не верит, а вот она бы, Людка, поверила с первого слова. Прошлогоднюю историю с лютиками она Ему уже давно простила, да и в конце концов не Его это была вина, просто сама идея была отчаянно нелепой. Зря она тогда так мучилась и даже схватила из-за этого (в конце года!) двойку по физике. Уже вечером, когда она вытащила эти лютики из вазочки, вид у них был довольно потрепанный, потому что у нее они простояли полдня, да и купила она их не первой свежести, — чего же можно было ждать наутро, когда они целую ночь пролежали без воды на капоте автомобиля! Хотя нет, не совсем без воды. Стебли Людка переложила мокрой ватой и обернула сверху полиэтиленом, оторвав полоску от мешочка для хранения хлеба. Так что вроде бы они должны были продержаться, могли продержаться. Но они не продержались. Утром, когда Людка с трепетом заняла свой пост у окна, она поняла, что дело плохо. Очень печально выглядел этот букет, но сделать уже ничего было нельзя, не могла же она пойти и забрать его, вдруг бы кто-нибудь ее увидел и все открылось. Если б еще Он перед тем, как выбросить лютики, хоть на секунду задумался — это бы означало, что Он их заметил и что-то понял. Но увы! Он рассеянно смахнул цветы с машины, как пылинку с рукава. Именно это небрежное движение так ее потрясло, что она потеряла аппетит, а в школе на уроке не смогла ответить, что такое вектор. Она, конечно, и не мечтала, чтоб Он их взял, засушил или еще что-нибудь в этом роде, — нет. Но хотя бы заметить, улыбнуться, догадаться о существовании кого-то, кто Его… кто… Ну да ладно, все это ерунда, пусть бы только Он улыбнулся, подумал о чем-нибудь приятном, и пусть бы этот день был для Него днем сплошных удач.

Людка дорого бы дала, чтобы узнать, кто Он такой, чем занимается. Жил Он один, в этом сомневаться не приходилось. Никакой визитной карточки на дверях у Него не было, если только она не ошиблась