не играли. То была пора экономического кризиса, и я воровал для него хлеб. Мне пришлось долго уговаривать его, прежде чем он согласился на следующий день пойти со мной, но только неофициально, без формы. Все это ему не слишком-то нравилось. Оказывается, мой шеф уже не раз заявлял на Себальду в полицию. Однако установлено, что эта женщина никаких денег не берет, разве иной раз кое-что из продуктов, да и то лишь столько, сколько ей самой необходимо. До сих пор никто ее ни в чем не уличил.

— Да, до сих пор… Но сейчас на ее совести два убийства… — возразил я ему.

И вот мы стучим в дверь ее домика. У меня было такое ощущение, будто я привел комиссара, который должен арестовать злодея где-нибудь на Оук-Ридж.

— Пан главный напрасно беспокоится, — встретила нас Себальда на пороге. И улыбнулась так мило, что в тот момент я, и правда, не мог себе представить, чтобы эта женщина была способна хладнокровно убивать людей.

— По крайней мере, раз уж он здесь, мы сможем все вместе потолковать, — произнес мой «комиссар» без малейшего английского акцента.

Вдруг мы услышали шум. В комнате Себальды с грохотом падала мебель. Когда мы вбежали туда, Холмс был мертв. На столе лежали все его сбережения. Банкноты, золото, бриллианты. Мы отвели Себальду в городское отделение полиции. Она ни слова не сказала в свое оправдание. Только тихо плакала, точно умер кто-то очень для нее близкий. Ее слезы не были похожи на слезы злодея, попавшегося наконец с поличным. Ну что же, не помогли ей ни телепатия, ни интуиция. Мы вывели ее на чистую воду с помощью чисто теоретической конструкции. Дорогой ценой пришлось заплатить за наш триумф. Это был первый просчет Шерлока Холмса. Шеф стал жертвой собственной концепции. Он погиб, но разум восторжествовал.

В тот вечер я должен был делать доклад о кибернетике. Тогда для нас это была еще совершенно неизведанная область науки, книгу о ней оставили в нашей больнице два американских врача-мормона. Я понимал, что кибернетика — величайшее достижение новейшей логики. Шефа она наверняка бы воодушевила. Но я не мог говорить. И только предложил, чтобы нашей больнице присвоили имя Холмса. Я так и сказал «Холмса», потому что мысленно не называл главного его настоящим именем.

— Его убил собственный страх, — возразил мне главврач соседней больницы, приезжавший к нам на вскрытие. — Он был здоров, как бык. И давление как у молодого. Но очень уж испугался этой пораненной родинки, очевидно, был уверен, что его убьет болезнь, лечению которой он посвятил всю жизнь. Перебывал у всех наших специалистов. Никто не мог его успокоить. А у Себальды он сам себя убил. Не вижу здесь никакого торжества разума. Вчера вечером он взял из больничной аптеки два пакетика с порошками морфия.

Мой Холмс! Но ведь были же какие-то признаки! Ведь должен же он был ощущать симптомы! Значит, он ощущал симптомы несуществующей болезни? Как это объяснить логически?

Дома меня ждал приятель.

— Твой шеф сам пригласил из Праги Прохазку и ту женщину. Ее фамилия Ружичкова. Он познакомился с ними в онкологической поликлинике, где тоже проходил обследование. Очевидно, пообещал им какое-то чудодейственное лекарство, обнадежил, чтобы потом использовать против Себальды. После смерти Ружичковой тебе звонил не Прохазка — тот уже вообще не мог ходить, а сам главный. Это была ловушка, но ловушка для тебя, дорогой Уотсон… — «Комиссар» грустно вздохнул. — Разумеется, он не мог предполагать, что я буду настолько глуп, чтобы не проверить фактов. Да только реальности и эксперименту он никогда не придавал большого значения.

— Но я сам видел письмо, присланное ему Себальдой!

— Письмо было старое. Она часто писала ему. Но, видимо, этот человек боялся ее, как вообще боялся женщин и жизни. Он и покончил-то с собой из страха.

Мой Герой! Считал, что ему все равно суждено умереть, и хотел заодно уж устранить Себальду, единственного свидетеля его научной несостоятельности.

— У нее же были найдены его деньги, — привел я новый аргумент.

— Он сам тайком принес их. Чтобы они послужили уликой против Себальды. Решил избавиться от нее мошенническим наветом. Мошенничество из добрых побуждений!

Я припомнил несколько подобных же случаев: как Крамер в Вене перекрашивал саламандр, чтобы доказать свою теорию, а в Пилдауне изготовили фальшивый череп прачеловека, чтобы с его помощью доказать существование промежуточного звена между обезьяной и человеком. Мошеннические доказательства ложных теорий! Точно так в средние века выдавали моржовые клыки за рога единорога, которого и на свете-то никогда не было. А обыкновенные желчные камни — за некогда почитаемую чудодейственную панацею от всех болезней — безоар.

— Но нашему делу этим пользы не принесешь, — продолжал мой приятель. — Себальда станет теперь святой. А если она действительно добивается каких-то результатов, пускай хоть любовным уходом или интуицией, то вы в первую очередь должны зафиксировать эти результаты, описать их, всесторонне изучить. И только потом отвергнуть или принять. Мы не можем априорно не признавать факты лишь потому, что они не соответствуют выдвинутой нами теории. Так мы не раскрыли бы ни одного преступления. Не излечили бы ни одной болезни. Ученые не смогли бы открыть ни единого закона природы. Это уже не современная логика, а современное средневековье. Жизнь сложна, полна случайностей и неожиданностей. В конечном счете мы поймем ее, в конечном счете все объясним. Но это требует терпения, братец… И ясного разума. — Он положил руку мне на плечо, и теперь я до конца осознал, что мы говорим на родном для нас языке. У Конан Дойля таких сцен нет. Мой приятель объяснил мне, в чем я ошибся.

И в чем заключалась подлинная болезнь Шерлока Холмса.

Перевел с чешского О. МАЛЕВИЧ.