спуском в высокую траву. Тишина, безлюдье, высота разнотравья поразили ее. Спустившись, она побрела по маленьким джунглям для шмелей, пчел, кузнечиков и ящериц. Аккуратная руина заброшенного вокзала встретила ее безмолвием, отчужденными окнами (не все они могли похвалиться стеклами) и названием станции, которое она и прочла не без трепета: БРЕДАЛАР.

Ни людей, ни домашних животных, ни машин на шоссе, никаких признаков строений, домов, изгородей ни вблизи, ни вдали; совершенно пустое, напрочь по неизвестным причинам покинутое заколдованное место. Ей казалось, что она заплуталась во сне, причем чужом, неожиданном для аккуратных, обжитых, обустроенных немецких широт с долготами. Здесь могли бы снимать фантастический фильм о покинутой жителями Земле.

По маленькому шоссе за вокзалом, лишенным пассажиров, добрела она до автобусной остановки и стала ждать. Через полчаса ожидания ее охватил страх. А что если, думала она, автобус не придет никогда? Разыгравшееся воображение рисовало ей белое пятно океана Соляриса за поворотом рельсов, куда убыл привезший ее поезд, который встретит ее за кустами, если она туда доберется. Никогда прежде ни при каких обстоятельствах не приходилось ей испытывать такого одиночества, неуверенности в следующей минуте. В ушах звенело, сердце стучало отчаянно, и тут уловила она дальний звук мотора: автобус, который должен был доставить ее в мечту, приближался, подъехал, она увидела немецкого шофера в пиджаке и галстуке, улыбнувшегося ей, и со слезами на глазах уставилась в окно, чтобы никто не видел ее лица.

Самым сильным впечатлением от путешествия ее жизни остался у нее не городок, у въезда в который прочла она свою девичью фамилию, запечатленную ею незамедлительно, а фрагмент перрона с покинутым вокзалом заброшенной станции Бредалар. «Я думала, что такие картины встречаются только в России, — говорила она с величайшим недоумением, — а теперь знаю, что они есть везде».

Глава тридцать девятая Шарабан

— Ты где? — спросил мобильник голосом Лузина. — Звук уходит.

— Еду домой.

— Сплюшка улетает сегодня ночью. Слушай, давай сделаем ей свадебный подарок. Знаешь какой? Дети, собаки. И так далее.

— Я понял, понял. Что ж ты так поздно звонишь? Двенадцатый час. Как я до аэропорта доберусь?

— Я только что сам узнал. Домчишь на своем шарабане.

Последовала пауза.

— Нет у меня никакого шарабана. Давно продал. Деньги были нужны. Врал я про машину.

— Ты и про женщин своих врал? — спросил Лузин.

— Про женщин всё правда.

Во дворе стоял соседкин «рено». Шарабан то чинил его по мелочам, то ставил в гараж. Ключ от тачки вынул он из своего разбухшего волшебного портфеля.

Пьяный, на чужой машине, без документов, без прав, без доверенности, несся он по меридиану, как бешеный. Попал в пробку, проскочил на красный, только не попасться, в ДТП не вляпаться, не сбить никого, Господи, помилуй мя, грешного, вот еще и кусок с гололедом, твари, хоть бы в сторону аэропорта дорогу в порядке держали, снег валит, как заведенный, пока доеду, все завалит, обратно как доберусь; впрочем, ему надо было только туда.

Он домчал вовремя чудом, чудом застал Сплюшку с мужем до досмотра, нашел их в кафе.

— Пусть дама пьет кофий, — сказал он голландцу, улыбавшемуся, похожему на Тиля Уленшпигеля из фильма Алова и Наумова, — бери пакетик, это свадебный подарок от сослуживцев, сюрприз, развернете, когда долетите.

Подождав, пока взлетел их самолет, он двинулся в обратный путь. Доехал до середины Московского проспекта, протрезвел окончательно, подумал: «Вот тащусь я по Царскосельской дороге на север, а маленький двухсотлетний предметец летит над облаками на юг — куда быстрее меня…» — и от того, что представил он себе натурально эти две траектории, у него закружилась голова, да так, что пришлось ему остановиться, прижавшись к тротуару; он поглядел налево, судьба остановила его за больницей Чудновского у Новодевичьего монастыря; глядя в темные, обведенные снегом молчаливые ветви дерев кладбища и монастырского двора, постепенно успокоился он и поехал дальше.

Двор плавал в тишине, дрыхли хулиганы и пьяницы («Все пьяницы, кроме меня одного, смотрят Морфеев телек», — бормотал он, совершенно счастливый), попрятались бездомные животные, следы замело.

Сев на ступеньку у лифта возле своей двери, он выкурил последнюю сигарету из мятой пачки, неслышно повернул ключ, бесшумно вошел в квартиру.

Тихо было и тут.

Все его старые, его больные, увечные смотрели сны, спала в торце прихожей на неразобранных коробках, придвинутых к покрытым ковром старинным сундукам, изредка подменяющая его любимая старшая дочь.

Шарабан пробрался на кухню, улегся на старую узкую кушетку, подставив табуретку под ноги, укрылся курткою. Он так хотел спать, что не мог уснуть. Лузин прислал ему эсэмэску: «Ой ли?» Он ответил: «Ну».

Стоило закрыть глаза, заснеженный меридиан летел в лобовое стекло. Веки не открывались, сон не шел, наглый угонщик, счастье-то какое, цела чужая машина, как ни в чем не бывало под окном покрывается белым пухом, досмотр прошли, самолет взлетел, никому не достанешься, свадебный подарок, никому из тех, от кого прятал тебя старик, кроме девчонки, которая хочет со своим пареньком изменить мир к лучшему, дудки, хотя не мне судить, надо будет на карте посмотреть, что там на юге Франции, какие города, городишки, населенные пункты, далеко ли Тоннер, детей будет трое или четверо, собаки, само собой, две, вот я наконец засыпаю, снится мне будущее, дети Сплюшкины видят сны, собаки уснули, она идет к столу, достает из ящика фарфоровую табакерку, открывается крышка белей русских зим, сейчас глянет китаянке в лицо зеленая мартышка, заплещется в сверкнувшем взгляде ее кларет из Шенонсо цвета глаз куропатки, поднимется со дна табакерки, падет на глазное дно надпись «Споминай обо мне», помните меня все, как я помню всех.

Ночью холод пошел на сброс, снег незаметно подтаивал, зима уже износила одежды свои, но про оттепель не догадывался пока никто.

«Нет, это надо же, одному из предков Лузина подарен был Мадрид… и что еще? Гренада? нет, завтра вспомню…» — улыбнулся Шарабан в темноте.

Засыпая, напоследок бормотал он пушкинские строчки: «А далеко, на севере — в Париже — холодный дождь идет и ветер дует…»

И три стихии — оттепели, сна и стихов — увлекли его в свои потоки.

2009–2011