довольно часто замыкается в себе, нет, просто за его словами или за тем притворным вниманием, с каким он слушает, всегда есть что-то еще, скрываемое им, или, лучше сказать, чувствуется его отчужденность, какая-то строптивая уклончивость. Во всяком случае, так бывало дома, потому что с товарищами, я думаю, он вел себя иначе.

В его поведении мне многое не нравилось. Отсутствие пунктуальности, ночные прогулки, провокационные высказывания, обыкновение уходить из дому заниматься неизвестно куда, тот минимум энтузиазма, с которым он выслушивал любые семейные планы, его небрежность в одежде… Но это были простительные недостатки, свойственные возрасту и, возможно, нашему времени. Конечно, я не мог ожидать, что он станет вести себя как вел себя я когда-то; быть может, сегодня это было бы неуместно, и, пожалуй, я и сам вел бы себя иначе, родись я на двадцать лет позже и будь мне сейчас девятнадцать, а не все мои сорок шесть.

И все же, даже принимая в расчет его образ жизни, я бы мог, без сомнения, противостоять тем свойствам его личности, которые выявили фотографии девушки; мне следовало бы потребовать объяснения и исправления, надо было попытаться понять причины, побудившие его сделать снимки, и выяснить, кто она такая, эта девушка, виновная уж ничуть не меньше Алехо, ведь то, что она согласилась фотографироваться в таких непристойных позах, указывало, в конце концов, на отсутствие у нее всякой стыдливости, на недостаток женственности, а это черты, присущие характеру антисоциальному, человеку, ведущему распущенную жизнь. Скорее всего, она сама его и завлекла. Алехо еще юноша, он находится в опасном возрасте, когда так легко оказаться ослепленным ласками любой бессовестной женщины.

Но была фотография, еще больше смущавшая меня. Фотография, которая казалась сделанной в самой спальне жертвы, возможно, совсем вскоре после того, как убийство было раскрыто, и прежде, чем полиция увезла тело, чтобы передать его в руки судебного эксперта. Фотография, которую мог бы сделать служащий из управления, занимающегося расследованием уголовных дел, или журналист, присутствовавший там, и то если бы ему разрешили сделать такую фотографию, что весьма сомнительно, потому что уже довольно давно я заметил, что газеты наши избегают печатать изображения сцен насилия. Естественно, это только указывало на то, что фотографии не публиковали, а вовсе не на то, что их не было. Но Алехо, он что, знаком с газетчиками, знаком с кем-то настолько, чтобы получить копию фотографии, не предназначенной для широкой публики? И если даже знаком, то для чего мог он ее попросить?

С другой стороны, хоть я лишь бегло рассмотрел фотографию, она вроде бы отпечатана на бумаге, которой всегда пользовался Алехо; во всяком случае, это тот же сорт бумаги, на котором он напечатал и фотографии девушки. Значит, следовало признать, что мой сын присутствовал там, когда обнаружили труп, или что он получил доступ в эту комнату некоторое время спустя? Нет, это невозможно, уж слишком фантастично. Его имя не упоминалось в сообщении об убийстве, в этом можно было быть уверенным, потому что, хотя я только проглядывал подобные сообщения, моя сестра Эмма прочитывала их насквозь, не пропуская ни слова; уж она бы нам сказала… Кроме того, Алехо не был знаком с покойным, человеком в годах, занимавшим — если это был он! — высокое положение и в обществе, и в своей партии. Доступ к нему, по имевшимся у меня сведениям, был весьма затруднен, но это не исключало, однако, существования какой-то причины, которая могла бы объяснить присутствие Алехо в частном владении, где преступление было совершено на рассвете.

На рассвете… Я хотел вспомнить, выходил ли из дому Алехо той ночью, но прошло уже довольно много времени, а, кроме того, он так часто выходил из дому поздно, что легко можно было перепутать. Я никогда не одобрял эти его привычки, я даже возражал с год назад, когда в один прекрасный день он попросил у нас ключи от входной двери. Но и на этот раз, как и много раз прежде, когда не надо было бы уступать, страх сделать из него человека неприспособленного, превратить в будущий материал для психоаналитиков заставил меня сдаться перед его доводами: ведь все мальчики такого возраста выходят из дому и возвращаются когда хотят, их родные в это не вмешиваются. К несчастью, это действительно так, и я не смог устоять перед реально сложившейся ситуацией. Мои занятия медициной научили меня всегда и прежде всего уважать факты, каковы бы они ни были, и вот эти-то занятия и еще желание быть добрым, снисходительным и понимающим отцом не один раз толкали меня на уступки, о которых я потом сожалел. Теперь я вижу, что не будь у меня этой навязчивой идеи, именно навязчивой идеи, иначе и не скажешь, как бы не помешать естественному формированию его личности — хотя я не сумел убедить его, что свобода налагает ответственность на эту личность за ее поступки, — и если бы я не боялся, что он будет не как все, то многого бы не произошло. Например, той ночью Алехо остался бы дома.

Мне пришло в голову, что я легко могу убедиться, были ли сделаны эти снимки его фотоаппаратом, ведь я знал, где он хранил пленки, нарезанные шесть на шесть и вставленные в складные кассетники — так легче было ими пользоваться. Но в тот вечер я не мог этого сделать: и жена, и Эмма очень бы удивились, увидев меня в комнате у Алехо, особенно они удивились бы, если бы я там засел надолго, а я предпочитал не говорить прежде времени о моем открытии. Это открытие, подумал я, они тоже могли бы сделать, ведь снимки лежали совсем близко от всякого, кто открыл бы ящик и потрудился только поднять скопившиеся там тетради и бумаги. Какая неосторожность! Неосторожность, присущая позиции человека безвольного и в то же время скрыто провоцирующего; именно такую позицию, как я замечал, занял не только он, но и почти все его товарищи, бывавшие у нас в доме в разное время, — эти молодые люди, которые стоят столбом, широко расставив ноги, руки в карманы, во взгляде смесь застенчивости и презрения, и спасаются в этой своей странной гордости юношеского возраста, как будто и взрослыми никогда не станут.

Как бы там ни было, но что касается фотографий, так тут Алехо мог полагаться на отсутствие любопытства и у его матери, которая, как и я, отказалась от борьбы с привычками Алехо и давно уже ни к чему не притрагивается у него на столе, ограничиваясь самой приблизительной уборкой: ведь, что бы жена ни делала, комната все равно всегда имела такой вид, будто здесь только ночевали, словно бы здесь остановился проезжий, да и всякая жизнь здесь вот-вот затухнет, изничтоженная ею же устроенным беспорядком.

Но можно же подумать о прислуге,