нормальная, а бороны идут за плугами ровно.

Перед обедом приехали на машине директор совхоза, управляющий и агроном. Посмотрели, как пашет Леха, замеряли глубину, подождали, когда он подъедет к ним.

— Ну, как машина? — спросил директор.

— Ничего, работать можно.

Леха стоял перед ними в новом синем комбинезоне, который сшила ему мать.

— Ты, Алексей, будь повнимательней, когда заделываешь края поля: камни не все убраны, поэтому…

— Да это понятно! — смело прервал Леха директора совхоза, а сам подумал: «А как назвал-то меня — Алексей!»

— Завтра с обеда его к нам можно, если здесь справится, — заметил агроном. — У нас, в центральном, несколько полей готовы к пахоте.

— А чего это с обеда? — спросил Леха. — А разве нельзя с утра?

— Тебе не поднять сегодня это поле, тут девять гектаров, — пояснил управляющий. — И ты не храбрись.

— Ладно, посмотрим… Вы лучше мне заправку сюда гоните в обед! — сказал Леха и вразвалку, как бывалый, пошел к трактору. Он уже встал на гусеницу, подколотил кувалдой высунувшийся палец в одном из траков и хотел садиться в кабину, как вдруг заметил, что на дороге остановилась совхозная машина. Шофер разговаривал с начальством, не выходя из кабины, и показывал большим пальцем руки на кузов, в котором стояли две лошади. Кузов был специально нарощен досками, почти скрывавшими животных, но Леха без труда узнал рыжую кобылу и Орлика.

— Куда это их, Виктор Васильич? — крикнул Леха, перекрывая гул трактора.

— На колбасу!

Внутри у Лехи что-то дрогнуло и закололо в носу. Он сел в кабину, хлопнул дверцей, но не поехал и все смотрел через стекло на белую звездочку, которая мерцала ему всю его жизнь до этого дня. «На колбасу!» — с ужасом думал он, понимая в то же время, что он ничего не может сделать.

И все же он нашел ту отдушину, которой ему не хватало: он вынул кусок хлеба, завернутого на завтрак, и побежал к машине в то время, как шофер уже хотел трогать.

— Стой! — крикнул ему Леха, прогромыхав сапогами мимо начальства. — Ну, стой, говорят!

Он вскочил на подножку машины и протянул к лошади сразу обе руки. Одной он гладил милую теплую морду, другой совал хлеб, привычно подавая его с ладони, а не из пальцев.

— Орлинька… Орлик…

Шофер тихонько тронул.

— Да стой ты!.. — сорвался на него Леха. — Орлинька…

Теплые и нежные, как пена, губы лошади последний раз коснулись его руки, в которой только что был хлеб, и больше не потянулись к ней: рука пахла соляркой…

— Орлинька… — позвал Леха в последний раз и, оглядываясь, побрел к трактору.

Его окликнули кто-то из начальства, но он не мог подойти, сделал вид, что не слышит, и только сильнее захлюпал носом.

* * *

На обед он не поехал домой: есть не хотелось. Где-то около полудня, когда он отсидел в кабине шесть часов, ему захотелось пить. Леха помнил, что за краем поля, под высоким берегом, есть небольшой светлый ручей. Он спустился под берег, напился и только тогда почувствовал, что он голоден. Пришлось вернуться к трактору, съесть три вареных яйца без хлеба и выпить бутылку молока.

Горючего оставалось мало, и он решил поработать еще минут сорок — час, а уж потом лечь на фуфайку и ждать, когда подвезут горючее. «Правильно! — подбадривал он сам себя, оглядываясь на плуг и бороны. — Только так! А ведь я далеко за половину ухнул. Только так, Алексей!»

Он проехал два раза во всю длину поля, но на третьем круге мотор стал чихать. На последней горючке Леха подвел трактор поближе к дороге и заглушил мотор. Затем Леха открыл дверцу, вышел на гусеницу и вдруг растерялся, глядя на обочину поля, к березам, и не знал, сойти ему на землю или остаться на траках.

На краю поля стояла Надька.

— А ты… ты разве не работаешь сегодня? — спросил он то, что пришло ему на ум.

— Выходная, — ответила она.

В березняке она набрала большой букет подснежников и держала его обеими руками. Губами она трогала лепестки и смотрела на Леху необыкновенно светло и радостно.

Леха знал, что тут растут подснежники, но не помнил, чтобы девчонки когда-нибудь приходили сюда.

— А я вот решил сегодня это поле вспахать.

— И без обеда? — спросила она, продолжая стоять на краю пахоты, не осмеливаясь или не желая погрузить свои недорогие сапожки в мягкую землю.

— Если обедать, то не успею: тут девять гектаров.

Он чувствовал, что говорит не то, что надо бы, но никак не мог найти слов.

— Хочешь посмотреть, чего я выпахал?

— Хочу.

Леха спрыгнул с гусеницы и побежал куда-то к середине поля, на самую его высокую часть.

— Иди сюда!

Надька смело шагнула и пошла по пахоте.

— Вот. Я потом его вынесу к березам, — сказал Леха, когда она подошла и увидела положенный на пахоту невзорвавшийся снаряд.

— А он не взорвется? — ахнула она.

— Сейчас — нет…

— А ты осторожно здесь…

Теплая волна прошла по всему телу Лехи, когда он услышал от нее эти слова. «Ведь она… она боится за меня!» — с радостью подумал он и проглотил, наконец, тот горький ком, что стоял у него в горле от прощанья с Орликом.

— Надя! — сказал он. — Мне осенью в армию.

Она посмотрела на него, потом молча стала разделять букет пополам.

— Ты меня будешь ждать, Надя? — вдруг спросил он.

Она отошла от него шага на четыре, отвернулась и прижала оба букета к щекам.

— Как отсюда далеко видно! — сказала она глядя на прозрачные дали заозерья.

«Ну что я спрашиваю? Зачем так, сразу?» — ругал себя Леха.

— Надя, хочешь я тебя прокачу? — спрашивал он, наслаждаясь тем, что может вслух произносить ее имя.

Она повернулась к нему с готовностью, но не успела ответить: от дороги донесся сигнал машины — протяжный, зовущий.

Это пришла заправка.

— Я сейчас, Надя! Я быстро! — побежал он к трактору.

Он ловко вспрыгнул на гусеницу.

— Алеша! — негромко, почти шепотом позвала она. — Я подожду.