Подрожала секунду-другую и опала во тьму.

— Папа! Чего это? — спросил я.

Он повернулся. Опустил меня на землю и ждал. В той стороне, где, как говорили мальчишки, была война, снова вскинулись кудлатые всполохи, они подергались студенисто и вновь канули во тьму, вроде провалились в большую ненасытную яму, что была за ржаными полями.

— Папа, это — война?

— Нет-нет! Это так… Это хлебозоры… — И не успел я спросить, что это такое, уколол меня, небритый, в щеку.

Он поднял меня, вскинул повыше, к плечу, и заторопился к дому, словно хотел навсегда унести меня от того странного и неспокойного виденья, так некстати привидевшегося мне.

…Он твердо обещал мне вернуться с войны, как только я пойду в школу. Осенью я выплакал у мачехи, чтобы она отвела меня в первый класс, но директор, полный больной человек, подержал мою руку и покачал головой:

— О-о, милый, тонка еще, тонка! Посиди годик дома, а на будущий год приходи.

В те годы в школу принимали с восьми, но мне казалось, что директор и все учителя сговорились. Нужна мне была их школа! Мне надо было пойти в нее, чтобы вернулся отец. Но настала еще одна осень. Потом пришла другая, а отец не вернулся. Долго мне казалось, что в этом виноват тот директор школы. Потом, уже после войны, когда я увидел в ночном поле, вот так же, в августе, бесшумные зарницы, мне показалось, что это они, эти самые зарницы, указали ему дорогу без возврата, высветив ее со всеми утратами и горькой памятью. Еще позднее я понял, что тогда метались по горизонту не хлебозоры, то выкатывало войну, от которой никому не суждено было посторониться. Я понимаю святой обман отца и благодарен ему за тот миг надежды, за ту ночь у него на руках, за сладкий запах его волос и шеи, за то, что он дал мне эту непростую жизнь на земле, наполненную светом солнца и вот этих звезд… И еще за то, что, оставив меня в огромном мире, он предвосхитил появленье вот этого маленького человека, моего сына, — хотя он не знает слова «дедушка».

Спасибо, папа… Он не знает, что у тебя были умелые, добрые руки. Ими ты делал самые нужные и самые дорогие игрушки. Ты делал их немало, но не успел сделать еще одну — самую нужную из всех — игрушку моему сыну…

…Нет, я не спал, когда сын теребил меня за рубашку. Мне показалось на миг — так же коротко, как всполох зарницы, — что вернулась вдруг та ночь перед отправкой отца на фронт…

— Папа, ты не спи!

— Я не сплю, мальчик. Не сплю…

— А чего это такое? Гроза?

— Я же сказал: хлебозоры. Это добрые зарницы. Они приходят к нам, когда в полях созревают хлеба. Они приходят без грома, без ветра.

— А они еще придут?

— Каждый год они будут приходить, пока мы с тобой живем.

— А если не придут?

— Такого не может быть! Больше — не может быть…

Вскоре на дороге показалась лошадь. Телега постукивала в сторону станции, и уже прошла было мимо, как вдруг послышался из темноты голос Ивана:

— Эй! Где вы?

— Иван? Да ты нас проехал!

Он развернул лошадь и сказал:

— Залезай! Пришлося запрягать: жалко ему, лесничему, мотоцикла. Анчихрист! Прогрессивку, вишь ты, не дал. Ты, гыт, лес неверно заклеймил, а я по его затёсам клеймил! Н-но! Держи паренька-то! Скоро доедем.

А через некоторое время он мирно сказал:

— Эвона как полыхнуло!

Хлебозоры провожали нас до самого дома.

МАКОВ ЦВЕТ Повесть

Жито кончилось на покров.

Тетка Анисья выбрала из ларя всё до зернышка, высушила на печке и смолола в жерновах. Житники вышли на славу. Когда она вынимала их из печки, в избу без стука ввалился председатель Ермолай Хромой (его фамилию редко кто помнил) и проковылял прямо в передний угол, к столу.

— Сразу видать, постояльца ждешь, — заметил он. — Эвона каких насдобила, а плакалась намедни, что нет ни зернины. Ой, тетка Анисья!

— Нашлось немного… — покраснела Анисья, будто девчонка, и тут же предложила: — Попробуй, удались ли?

Она безошибочно выбрала самый маленький житник и протянула председателю на своей темной ладони. По весу и по тому, что житник не обжигал руку, как это всегда бывает при недопеках, она поняла: печиво удачно, но все же спросила:

— Ну что?

Когда-то Анисья была большая мастерица стряпать, недаром же она всегда была звана готовить на большие свадьбы и похороны, где и привыкла спрашивать, вкусно ли.

— Угу… — одобрительно кивнул Ермолай, обжигаясь и хрипя со слезами на глазах.

— Так хороши ли? — уже набиваясь на похвалу, опять спросила она.

— Знамо, хороши! У тебя да худые!

— Яичко то́лнула, — заметила Анисья, довольная, и, выбрав себе, что был помягче, разломила и стала есть.

— Вкуснота! Как до войны, — опять похвалил Ермолай, подбирая по-лошадиному, губами, торчащий меж зубов кусок житника, и покосился на противень, но Анисья поймала его взгляд, сунула печиво на полицу и тут же подумала: «Снять бы надо — отпотеют… И чего смотрит, побогачей, чай, меня…»

— Чего хошь в городе-то говорят? — спросила она.

— А ничего не говорят. Калинин взят. Того гляди, сюда придет.

— Господи! — вырвалось у нее. — Да не мели не дело-то! Никогда не бывал, а тут придет!

— Нас не спросит. У него еропланов больше чем галок на кладбище. В городе вокзал бомбил — не попал, зато двух лошадей убило, шаблыкинских, кажись. У одной брюхо разворотило. Вонища…

Он наклонил по-бычьи свою сивую маленькую голову, похлопал белесыми ресницами, медленно распрямился и деловым тоном сказал:

— Ну, ты вот чего… умирать собирайся, а рожь сей. Завтра, значит, до обеда дома побудь, а как поразогреет — на лен. Ясно? Да рукавицы не забудь, а то вишь чего?

Он кивнул на улицу, где вдоль деревни по первому сырому снегу резко чернели следы колес, и пошел к двери. У порога он помешкал, взявшись за скобку, вскинул над плечом свое курносое лицо и крякнул, словно похвастал:

— Ух, грязищи-то натащил!

— Да ладно, примоюсь.

Ермолай потоптался еще и наконец выдавил:

— Ну, ты вот чего: зайди-кося к соседке, скажи, я, мол, велел ей завтра ригу топить.

— Ладно, схожу. Скажу. — В голосе Анисьи послышалась усмешка.

Председатель двинул коленом дверь и юркнул в притвор, будто хозяйка запустила в него сковородником. За окошком дважды нырнула его шапка, и вот уже не сбавляя хода он прогарцевал — как говорил деревенский насмешник Степка Чичира — мимо той самой соседки Ольги, которой надо было передать наряд. Сам Ермолай не зашел к Ольге не потому, что замотался, работая за ушедшего на фронт председателя и бригадира, а потому, что накануне его видели с этой самой Ольгой за ометами.

Вчера вечером, когда Анисья возвращалась домой из другого конца деревни, где она хотела выменять