Муфтар и Ботаническому саду, тишину переулка, изысканность низкого потолка и прелестные во все времена года деревья во дворе; но подспудно все уже трещало по швам под натиском вещей: мебели, книг, тарелок, бумаги, пустых бутылок. Началась война на измор, в которой они были обречены на поражение.

Их жилье общей площадью в тридцать пять квадратных метров, которое они так и не решились точнее измерить, состояло из крохотной прихожей, ничтожной кухоньки, половина которой была отгорожена для подобия ванной, маленькой спаленки и комнаты, служившей и библиотекой, и гостиной, и кабинетом, и приютом для заночевавших друзей. Между спальней и передней был еще закуток, где примостились маленький холодильник, электрическая печка и купленный по случаю гардероб; там же стоял стол, за которым они ели, и сундучок для грязного белья, служивший им скамейкой.

Иногда теснота становилась невыносимой. Они задыхались. Сколько бы они ни фантазировали, раздвигая стены своей квартирки, пристраивая коридоры, стенные шкафы, чуланы, изобретая образцовые гардеробы, захватывая в мечтах соседние квартиры, они неизменно возвращались к своему уделу, в предначертанные им тридцать пять квадратных метров.

Конечно, можно бы было устроить все разумнее: снести одну из перегородок и тем самым освободить плохо использованный угол, заменить громоздкую мебель, соорудить несколько стенных шкафов. Заново покрашенная, отделанная, с любовью обставленная, их квартирка стала бы, несомненно, очаровательной, на одном окне висели бы красные, на другом зеленые занавески, которые выгодно оттеняли бы довольно шаткий длинный дубовый стол, купленный на барахолке и занимавший целый простенок, над которым висит отличная репродукция старинной морской картины, рядом со столом бюро красного дерева времен второй империи, обитое полосками меди, многих из которых давно недостает; бюро поделено надвое: налево — место Сильвии, направо — Жерома; для каждого лежит по одинаковому листу красной промокательной бумаги, стоит по стеклянному кирпичу и горшочку с карандашами, настольная лампа переделана из старинного стеклянного бокала, оправленного в олово; корзиной для бумаг служит деревянная, потрескавшаяся, скрепленная железным обручем мерка для зерна, два разношерстных кресла, стулья с соломенным сиденьем и рядом скамеечка для дойки коров. Если бы все это продуманно расставить, вымыть, вычистить, комната стала бы уютной, в ней было бы приятно жить и работать.

Но одна лишь мысль о переделках пугала их. Им пришлось бы занимать деньги, экономить и израсходовать все до последнего гроша. На такие жертвы они не могли решиться. У них не лежала к этому душа: они предпочитали программу-максимум — все или ничего. Книжные шкафы будут из светлого дуба, или их вовсе не будет. Их и не было. Книги громоздились на двух замызганных деревянных этажерках и на полках стенного шкафа, вовсе для них не предназначенных. Почти на всех стенах повисли уродливые, отставшие, спутанные провода, а они целых три года так и не собрались вызвать электромонтера. Полгода им понадобилось, чтобы сменить шнур у занавесок. Легко устранимые, повседневные неполадки за сутки перерастали в полный беспорядок, который близость деревьев и сада за окном делала еще непереносимее.

Ощущение временности настоящего положения вещей главенствовало в их жизни. Они ждали какого-то чуда. Тогда они пригласят архитекторов, подрядчиков, штукатуров, водопроводчиков, обойщиков, маляров. Отправятся в кругосветное путешествие, а по возвращении найдут свое, жилище преображенным, удобным, совсем обновленным, чудесным образом расширившимся, наполненным вещами соответствующих ему размеров, с раздвижными перегородками и дверями, удобным скрытым отоплением, внутренней электропроводкой, с мебелью самого хорошего вкуса.

Но великие мечтания, которым они самозабвенно предавались, оставались мечтами, а их реальные усилия равнялись нулю. Они не предпринимали никаких попыток согласовать насущные потребности с реальными возможностями. Их парализовывал размах собственных желаний.

Это отсутствие простоты и даже здравого смысла было для них характерным. Им не хватало независимости — в этом-то и было все дело. Им не хватало даже не объективной материальной независимости, а внутренней непринужденности, раскованности, непосредственности. Они были склонны к раздражительности, нервозности, судорожной жадности, даже зависти. Их тяга к благополучию, к роскошной жизни чаще всего проявлялась в каких-то глупых увлечениях: они пускались с друзьями и в пространные обсуждения непревзойденных достоинств какой-нибудь трубки или низенького столика, возводя их в ранг произведений искусства, в музейные экспонаты. Они могли преисполниться восторгом по поводу чемодана — этакого маленького чемоданчика, необыкновенно плоского, из черной, слегка шероховатой кожи, какие часто появляются в витринах магазинов на площади Мадлен и которые, как им казалось, олицетворяют собой всю прелесть поездки экспромтом в Лондон или Нью-Йорк. Они могли исколесить весь Париж, чтобы взглянуть на кресло, великолепие которого им описали. Доходило до того, что они колебались, выходить ли в новом платье, так как по правилам хорошего тона его нужно предварительно поносить хотя бы раза три. Но они не понимали, что благоговение перед витринами портных, шляпниц и сапожников делает их просто смешными.

Возможно, что прошлое все еще тяготело над ними и не только над ними, но и над их друзьями, коллегами, сверстниками — над всей той средой, в которой они вращались. Возможно, с самого начала они проявили чрезмерную ненасытность: им хотелось сразу достигнуть всего, хотелось, чтобы весь мир, все вещи искони им принадлежали, а они бы лишь расширяли свои владения. Но это было невозможно: даже если бы они становились все богаче и богаче, им бы не удалось изменить свое прошлое. Им так хотелось жить в комфорте, среди прекрасных вещей! Но они без разбору всем восхищались, восторгались, и именно это и являлось доказательством их чужеродности. Им недоставало преемственности (в самом примитивном значении этого слова) — богатство не было для них чем-то само собой разумеющимся, неотъемлемым, присущим человеку, как ощущение собственного здоровья, — нет, для них это было наслаждение чисто умозрительное. Слишком часто в том, что называют роскошью, они любили всего лишь деньги, которые за ней стояли. Они падали ниц перед богатством; любили его больше, чем саму жизнь.

Первые же их выходы в свет из замкнутого студенческого мирка, первые рейды в стихию роскошных магазинов, которые вскоре стали их обетованной