Между полночью и часом ночи с 12 на 13 декабря 1553 г. (а не 14-го, как часто утверждали) начались схватки. «Король, апартаменты которого находились над спальней принцессы, приказал своему камердинеру позвать его в любое время, когда у нее начнутся схватки, даже если он будет крепко спать». В этом нет ничего необычного: рождение престолонаследника должно было происходить в его присутствии и публично, чтобы предотвратить слухи о подмене.

Когда камердинер его известил о начале родов, Генрих д'Альбре спустился к дочери, и Жанна в соответствии с его желанием запела беарнскую песню, которую обычно пели при родах местные женщины, умоляя Деву Марию облегчить их страдания.

Беарнская песня вскоре подействовала: Жанна родила сына. Ликующий дед, как старец Симеон из Нового Завета, взял внука на руки и завернул его в свой халат. «Это ваше, дочь моя, — сказал он, вручая ей шкатулку (однако не отдав ключа от нее, как добавляет рассказчик), — а это мое». И он унес ребенка на верхний этаж в свою спальню, где маленький принц получил свою первую пищу, которая была пищей солдат, — дед натер ему губы долькой чеснока и поднес к его носу чашу с вином. Почуяв его запах, дитя качнуло головкой, и тогда король сказал: «Ты будешь настоящим беарнцем». Создается впечатление, что мы читаем о рождении Гаргантюа. На самом же деле исключительным было то, что король забрал ребенка, остальное было элементарными профилактическими средствами. В По, как и во всем Беарне, в то время свирепствовали инфекционные болезни. Чеснок, «противоядие крестьян», использовался повсеместно для уничтожения болезнетворных микробов, об этом упоминает Монтень. Считалось, что винные пары имеют тот же эффект.

Ребенок всего лишь вдохнул винные пары из чаши деда. Позднейшие рассказчики этим не ограничились: добрый король Генрих с первых минут своей жизни доказал, что он весельчак и любитель выпить. И, конечно же, вино в этой как бы мистической чаше было с виноградников Жюрансона, которыми владел король.

Совершив этот символический обряд завладения младенцем, Генрих д'Альбре спустился в большой зал, где толпились сановники всех рангов, прелаты, синдики и члены городского правления. Он показал им ребенка, потом вышел на балкон главной башни замка и прокричал оттуда радостную весть толпе, собравшейся у крепостной стены. Наваррский король все еще никак не мог забыть саркастические выпады испанцев по поводу рождения его дочери Жанны: «Чудо! Корова отелилась овцой!» — оскорбительный намек на геральдических коров с герба Беарна. Сегодня это оскорбление было смыто рождением внука, который даст отпор потомственному врагу. «Чудо! Моя овца родила льва!».

Крещение принца Вианского

Дед имел большой жизненный опыт, и его забота о ребенке не лишена была оснований. Оказалось, что Жанна не может его кормить, и в поисках подходящего молока ребенка передавали от кормилицы к кормилице. Говорят, их было восемь. Последней оказалась Жанна Фуркад, жена того Жанна Лассанса, который однажды проникнет в Лувр, чтобы пронести корзину с сырами для своего бывшего питомца. Маленького принца поселили у кормилицы на мызе Биллер, находившейся на краю замкового парка между По и Лескаром. Дом — разумеется, в измененном виде — существует до сих пор.

Через три месяца принца крестили. Церемония проходила в замке По 16 марта 1554 года. Генрих д'Альбре, живший очень скромно и без излишней роскоши, превратил крещение в пышный династический праздник. Была специально заказана позолоченная серебряная купель, а на освещение было затрачено два центнера воска. Представители всех ленных владений короля собрались в большом тронном зале, украшенном по этому случаю самыми красивыми королевскими гобеленами. Крестными отцами были сам Генрих д'Альбре и кардинал Вандомский Шарль, брат Антуана Бурбонского, который специально прибыл из Парижа. Именно этот прелат, которому выпала честь нести ребенка к купели, через тридцать пять лет, в смутные времена Лиги, попытается лишить его короны Франции. Крестной матерью была Изабелла д'Альбре, вдова Рене де Рогана и сестра Генриха д'Альбре. Обряд крещения совершал кардинал Арманьяк, один из высших чинов французской церкви, его окружали епископы Лескарский, Олоронский, Эрский, Мандский и Каркассонский. При крещении принц получил имя покойного брата — Генрих. Ему присвоили титулы принца Вианского и герцога де Бомона. Второй титул принадлежал семье Бурбонов, а первый означал претензии династии на испанские территории, так как Виан был городом испанской Наварры, и княжеский титул был учрежден в 1429 году испанским королем Карлом III для его внука и наследника — дона Карлоса.

После окончания церемонии король приказал разослать гонцов с вестью об этом событии. Для увековечивания памяти о нем на многих языках были изданы поэтические сборники, а также опубликован гороскоп принца, составленный Оже Феррье и другими «математиками и астрологами». Все указывало на то, что наследника наваррского короля послало само небо.

Генрих д'Альбре хотел единолично распоряжаться судьбой внука. К тому же война снова потребовала присутствия его зятя Антуана в Пикардии. Жанна, которую не прельщала перспектива остаться наедине с отцом, через несколько месяцев отправилась на Север, выполнив свое обещание: она отдала ему «плод своего чрева». Генрих д'Альбре остался с принцем Вианским.

Глава третья Маленький беарнец 1554–1559

Первые семь лет жизни Генрих IV был маленьким беарнцем, а не французским принцем, воспитывающимся при дворе. Все историки подчеркивали это необычное начало жизни, отличавшее Генриха Наваррского от его кузенов Валуа, и ставили это в заслугу Генриху д'Альбре. На самом же деле дед успел только в общих чертах наметить путь дальнейшего воспитания ребенка, так как он умер 24 или 25 мая 1555 г. в возрасте пятидесяти двух лет через полтора года после рождения внука.

Он умирал один в замке Ажетмо, как умирали в полном одиночестве все члены его семьи: жена Маргарита, позже зять Антуан, к которому Жанна не приедет после его ранения, потом сама Жанна, на чьих похоронах не будет присутствовать ее сын Генрих, и, наконец, Екатерина Бурбонская, сестра Генриха. Подобное явление не было редкостью среди высшей аристократии, оно иллюстрирует глубокое одиночество отдельного индивида в те времена. Каждый сам отвечал за свою судьбу и оставался один на один с болезнью, а потом перед лицом смерти. Людям были несвойственны сострадание и угрызения совести. К тому же путешествия были долгими и опасными, и никто добровольно не пускался в путь при известии о болезни