Бедняжка не пожила на новом месте и двух лет: лихорадка, постоянный гость этих мест, унесла ее, когда ей не минуло еще и двадцати. Мать, которая, спасаясь от недоброжелательства, окружавшего ее в родном городе, переехала жить к дочери, внезапно осталась одна с зятем, человеком, по ее мнению, никчемным и с которым ее ничто не связывало. К этому времени она уже свела знакомство с половиной будущих своих хворостей и поэтому почти не покидала гамак, ровно ничего не делая по дому. Смерть дочери и вторая женитьба зятя еще более увеличили одиночество старухи, характер которой также ему способствовал. С этого времени она стала всё больше опускаться, замыкаться в себе и проводила долгие часы, куря трубку, принимая свои бесчисленные лекарства и страстно понося всех знакомых в редко случавшихся беседах с заезжими гостями. Болезни ее расцветали всё более пышно, и редкий день не гнала она кого-нибудь в лес — неистощимую домашнюю аптеку сельских жителей.

На что только не жаловалась старая Бертрана — на боль в груди, испарину по ночам, кашель, переутомление… Она, мол, бедная, всю-то ночь глаз не смыкала сегодня, и в груди у нее что-то пищало, как цыпленок: «пи-пи-пи», — Бертрана очень похоже изображала, как пищит цыпленок; и ноги-то у нее сводило, и спина изныла вся; и боль в боку была как раз в том месте, где, как полагала Бертрана, находится печень… И если кто-нибудь из простой любезности спрашивал у нее о здоровье, то — горе бедняге! — ему приходилось выслушивать длинную историю всех ее болезней вместе и каждой в отдельности, изложенную обстоятельно, во всех деталях, да еще с подробным описанием всех лекарств, которые Бертрана тут же показывала, снимая с бесчисленных полочек, не забыв при этом разъяснить, как их следует готовить, как принимать, какой диеты придерживаться во время лечения и… — дальше гость был уже не в состоянии ни слушать, ни запоминать. И эта упорная, тоскливая, мрачная литания кончалась всё той же жалостливой формулой, для которой из всех интонаций своего голоса старуха выискивала самую душераздирающую:

— Ох, мне и говорить-то об этом тошно!.. Недолго мне, видно, осталось. Уж так мне худо, так худо, что, верно, и года не протяну… Ох, Матерь Божия! Прошлую ночь совсем уж помирать собралась: всё тело болело — голова, грудь, ноги… Думала, задохнусь… Ох, Отец Небесный, не оставь рабы твоей!.. Ох, дела, дела!..

И, как заключение этой долгой жалобы на свои страданья, раздавался резкий, внезапно обретший силу, голос:

— Бе-не-ди-та!..

Девочка прибегала. Оказывается, пора было пить микстуру из… Старуха называла длинное индейское слово и требовала, заранее сердясь, чтоб подогрели, чтоб не перегрели, чтоб подали не холодным, чтоб подали не горячим. На корточках за гамаком Бенедита перебирала пузырьки и баночки в поисках необходимого снадобья. Если случалось ей нечаянно задеть гамак, старуха остро взвизгивала, словно ее шилом проткнули, и, взяв с коврика свой страшный бич, со всей силы огревала девочку по спине. Бедняжка с плачем убегала, и огромные слезы, скатываясь по худенькому личику, падали в лекарственный настой из индейских трав. Старуха, словно этот взрыв действия был ее последним в жизни усилием, роняла бич ослабевшей рукой и откидывалась на подушки, ловя ртом воздух, измученная, изнывающая, тихо прося извинения у посетителя, если таковой в эту минуту находился с нею рядом. Но не проходило и нескольких минут, как снова слышалось ее нетерпеливое шипение:

— Бенедита!..

И так продолжалось целый день. Старуха била девочку без всякой причины, бессмысленно, просто чтоб дать выход своему слепому гневу. После обеда, и соответственно после полудня, она спала до трех часов, и в течение этого долгого отдыха маленькая служанка, ни на мгновенье не присев, тихо качала худенькими ручками гамак, охраняя сон своей хозяйки — глубокий и спокойный, словно в опровержение вечным ее жалобам. Впрочем, если послушать саму Бертрану, то это она отсыпалась за мучительные ночи, когда ей не хватало воздуха, когда ее мучили боли и когда она поминутно просыпалась… и будила Бенедиту, спящую на коврике под гамаком. Девочка вскакивала и — стоя — качала гамак. Иногда старухе вдруг приходило в голову встать, и, покинув свой гамак, который долго еще покачивался, скрипя на железных крюках, она с мрачным видом выходила из комнаты.

В такие минуты ей обязательно нужно было выпить чаю или принять какое-либо лекарство в горячем виде, иначе боли не проходили. Она приказывала девочке разжечь огонь. Кухня находилась во дворе под плохоньким навесом. Девочка шла в непроглядную тьму, дрожа от холода и страха. И если она задерживалась хоть на секунду дольше, чем это казалось необходимым нетерпеливой хозяйке, то можно было услышать, как бездонную тишину ночи нарушал пронзительный крик, зловещий, совиный, словно предвещающий несчастье:

— Бенедита!..

А зачастую почти что вслед за этим криком слышался свист бича и плач ребенка…

Мало кто наведывался в эти места. А те немногие, кому случалось проезжать здесь, старательно избегали дома старой Бертраны, словно сама смерть обитала в нем. Так что желчному нраву старухи, становящемуся всё более желчным от одиночества, не на кого было излиться, кроме маленькой нищей поселяночки, которую ей подарили как вещь и на которую набрасывалась она с той же бессмысленной, животной яростью, как ягуар на сонного крокодила, покорно дающего отгрызть ему хвост.

Худенькая, хрупкая, пожухлая, как слабенькая травка под палящим во весь накал солнцем, такова была Бенедита. На ее маленьком темнокожем теле, едва прикрытом ниже талии жалкой холщовой юбчонкой, самым заметным были огромные рубцы от старухиного бича, крест-накрест исполосовавшие узенькую спину. В голосе ее, всегда охриплом от непреходящей простуды, дрожала скрытая нотка плача. Она не знала, что такое детство и радости детства.

Едва исполнилось ей семь лет, как родители отдали ее крестному, обещавшему поместить ее в хороший дом, где с нею будут обращаться, как с дочерью. Как дочь? Никогда не было у нее любимой куклы — или вообще хоть какой-нибудь игрушки. Никогда не бегала она с веселым смехом за бабочками. Она не была ребенком, она была вещью; нет, она была дешевле любой вещи, любой старой рухляди, которой хозяйка дорожила больше, чем ею. Она не знала, что такое ласка, она видела в лучшем случае почти злое равнодушие, а в худшем — ненависть и побои. Но в этом враждебном мире, где жила она вот уже два года и где даже голодные собаки сердито лаяли ей вслед, одно существо смотрело на нее с сочувствием и согрело