вообще ничего такого он себе не представлял, но она была красивая. И он ее поцеловал.
Он почувствовал ее губами. Господи ты боже мой! Почувствовал ее нежность, мягкость — на секунду, на две. Такой короткий, такой мимолетный, нежный, уму не постижимый поцелуй. Потом они оба замерли, словно ждали, чтобы жизнь пошла дальше, чтобы их сердца забились снова, а легкие наполнились воздухом, чтобы души их оторвались от звезд и вернулись на землю. Ждали, сидя так близко, так удивительно близко, еле ощутимо лаская друг друга горячим дыханием. Ждали минуту. Или две. Или пять. Разве определишь? А потом их носы соприкоснулись, и подбородки тоже, и щеки — так легко-легко, как перышки, и опять им пришлось отодвинуться, и внутри обоих все ныло от напряжения.
Снова стали видны глаза, и его, и ее, затененные, глубокие, и снова Сэм увидел глазами ее красоту, ее девичество, и волосы, густые, прохладные; а она увидела Сэма — такой красивый мальчик, такой благородной формы у него голова, и такая мужественная, мягкая посадка головы, и такая сила в подбородке, и столько ума в очерке лба.
Сэм провел рукой по ее волосам, на них еще остались дождинки, и он стряхнул их с пальцев.
— Мэри.
— Да, Сэм.
И он поцеловал ее снова и почувствовал, как она осторожно, понемножечку придвинулась к нему и ее руки осторожно, понемножку поднимаются и обнимают его, и в нем все вдруг взорвалось, и заколотилось, и засаднили старые синяки и ушибы — но не сильно, приятно.
Но вот они оторвались друг от друга и теперь сидели бок о бок, соприкасаясь головами, плечами, держась за руки и качая ногами.
— Это мой первый в жизни поцелуй, — торжественно сказал Сэм.
— И мой тоже.
— Нет, правда? Честное слово?
— Правда первый. Ну конечно, Сэм. Я бы в жизни не стала целоваться со здешними мальчишками.
— А как со мной, Мэри?
— Ммм.
— Хочешь еще?
— Мммм.
Он поцеловал ее в волосы, и в лоб, и в глаза, и в кончик носа, и с бесконечной сосредоточенностью — в губы. Ощущение было — о господи ты боже мой! — ну просто неземное. По ту сторону от всего. По новую сторону.
— А по-моему, ты уже раньше целовался. У тебя это здорово получается, Сэм.
— Никогда в жизни, клянусь, — сказал Сэм. — Клянусь. Просто это каждый умеет от рождения. Ты вон тоже умеешь. Но я представлял себе тысячу раз.
— Ну и как, на самом деле хуже?
— Что ты, Мэри, на самом деле гораздо, гораздо лучше, чем я себе представлял.
— Ты ведь не уйдешь, Сэм?
— Для чего же мне теперь уходить?
— Не знаю, может, нужно будет. Но ты всегда будешь ко мне возвращаться, верно, Сэм?
— Я тебя не оставлю.
— Тут никого нет. Такого, как ты, Сэм. Я знаю, мне придется остаться здесь. Я это знаю. Я ведь последняя в роду. Это ужасно — быть последней в роду. И мне никогда не вырваться отсюда, если только кто-нибудь такой, как ты, не прилетит за мной на своем аэроплане.
— У меня ведь нет аэроплана, Мэри.
— Будет.
— Ты думаешь? Откуда ему у меня взяться, аэроплану? Мы дома даже велосипед не можем купить. А эти газеты, что рассыпались по мостовой. Погибель моя эти газеты.
— Будет у тебя аэроплан, Сэм. Я точно знаю.
— Правда?
— Ну конечно! Конечно, будет. Ты только обязательно повторяй себе: у меня будет аэроплан, у меня будет аэроплан. И добьешься, это видно по твоей челюсти. А кстати, деньги за газеты я могу тебе одолжить. Придет время, вернешь.
— Не могу я взять у тебя деньги, Мэри.
— Почему это? У меня как раз можешь, я так считаю. — Она обняла его за плечи. — Да ты отдашь, сам знаешь, что отдашь, и я знаю. Придет время, и отдашь, Сэм.
Но ему вдруг стало не по себе, неспокойно на душе.
— Откуда ты знаешь про эти газеты на мостовой?
— Да ты мне сейчас рассказал.
— Нет, неправда. Так я не рассказывал.
Она попыталась отодвинуться, но он крепко держал се за плечи, словно опасался, что она сейчас спрыгнет и убежит.
— Откуда ты знаешь, Мэри? Я не рассержусь, честное слово, но ты скажи, откуда?
Она ответила тонким голосом:
— Про тебя напечатано в «Аргусе» и в «Новом Веке». В тех номерах, что я тебе передала. Тебя всюду разыскивают, Сэм. И в реке Йэрра, и в оврагах. И во всех местах. На много, много миль. Только не в нашей стороне. Как тебя сюда занесло, Сэм?
— О господи…
— Фотографию твою школьную поместили на первой странице.
— Господи…
— Разве плохо, что ты прославился?
— Так — плохо. О господи. Значит, они шарят на дне Йэрры? Да ведь я совсем в другую сторону подался. Они что, считают, что меня в живых, что ли, нет?
— Не считали бы, не искали бы в реке, верно?
— А как же мама моя?
— Про маму не пишут. А про папу есть.
— Что? Что там про папу?
— Он говорит, что тебя нельзя было оставлять одного на улице. Что это стало с людьми? — говорит он. Людям дела до тебя нет, потому что ты всего только мальчишка-газетчик. Была бы на тебе богатая одежда, они бы наняли такси и привезли тебя домой, он говорит, ты побрел оглушенный неведомо куда и попал в беду. И если тебя нет в живых, это их вина. Он говорит, даже деньги у тебя украли, а велосипед твой разбился вдребезги и никто даже не подобрал твои газеты. Никому дела нет, он говорит… А мне есть, мне есть до тебя дело, Сэм.
— Это неверно. Людям всюду было до меня дело. Папа не должен был так говорить, Мэри.
— Я всегда буду тебя любить, Сэм. Пока не умру.