рудниках^[3]. Дело не сулило большой и быстрой прибыли, но было надёжным и долговременным, позволившим ему к пятидесяти годам отстроить близ любекской пристани каменный дом в три этажа, владеть двумя перевалочными складами в Ревеле и неторопливым, но устойчивым на морской волне «Святым Себастьяном», обшитым тщательно просоленными дубовыми досками. Однако в этот год дело застопорилось, Угра восставала против честолюбивых действий польского короля и торговала железо неохотно и по двойной цене^[4]. Богемцы отдавали ненамного дешевле, и Клейс раздумывал, сердясь, что время работает против него. Вдруг пришло неурочное письмо от молодого зятя, ведшего дела Клейса на Немецком дворе. Тот сообщал о последних событиях в Новгороде, о внезапном вздорожании товаров, в особенности хлеба и соли, вечная нехватка которой усугубляется слухами о передаче Казимиру соляных варниц в Русе{2}. Клейс Шове не стал ломать голову над причинами, побудившими новгородцев к беспокойству. Он, в конце концов, купец, а не политик. Голова его прояснилась, и он решил согласиться на сделку с давно досаждавшим ему хитрецом Гюнтером Фогером. При посредничестве Фогера Клейс закупил по льготной цене триста бочек крупной поваренной соли и взялся перевезти в Новгород его товар — тридцать поставов ипрского^[5] сукна. Погрузку и разгрузку оплачивал сам Фогер. И хотя Клейс был почти уверен, что сукно скорее всего поддельное, он, попросив мысленно Деву Марию о прощении, закрыл на это глаза. Время торопило. К тому же клейма на тюках с именем поставщика были проставлены по всем правилам.

И вот сейчас, облачаясь в предбаннике в грубую холщовую крестьянскую рубаху, Клейс Шове подумал с тоской, что заслужить прощение Девы Марии совсем не так просто, как он наивно предполагал.

Происшествие в низовьях Волхова не осталось без последствий. Немецкий двор требовал тщательного расследования, обвиняя в случившемся нетрезвость русского лоцмана и требуя от Иванского купеческого общества возмещения убытков. Соседствующий с Немецким Готский двор эти требования поддерживал и одобрял. Сказывались давние обиды ганзейских купцов: на сало и смолу в кругах воска, на хитрости белочников, выдающих некачественные шкурки за шенверк^[6], на облегчённые весовые гири купцов новгородских.

Лоцман Олферий Кузмин обвинение в пьянстве с негодованием отрицал. Горой за Олферия встало и лоцманское товарищество. Издавна русские водили в Новгород от волховских порогов речные суда, на которые перегружались прибывающие из заморских стран товары. Люди на это дело подбирались надёжные и трезвые. И не Олферия вина, что любекский купец торопился и не захотел переждать густой туман.

Тысяцкий Василий Есипович, ведавший торговым судом и решавший споры между немецкими и новгородскими купцами^[7], был в затруднении. Слухи о походе великого князя Ивана Васильевича на Новгород и неизбежной войне с Москвой будоражили народ{3}. Тут и там возникали стихийные споры, часто кончавшиеся драками и увечьями. Случай с утопленной солью Клейса Шове так некстати усиливал общую нервозность. Какие-то оборванцы вчера пытались разоружить караульного у ворот Немецкого двора и были искусаны спущенными с цепей собаками. Немецкие купцы выходили в город только под защитой собственных воинов, но держались надменно, уверенные в своей правоте.

Вслед за ранними октябрьскими морозами вновь наступила оттепель. Мысленно ругая уличанских старост за неубранную грязь на мостовых из толстых сосновых плах, Василий Есипович отправился на Рогатину^[8], где в Вечевой палате вершил дела степенной посадник^[9]. Помимо конфликта с Немецким двором, который необходимо было поскорей разрешить, Василий Есипович желал знать последние новости о намерениях московского князя. Интерес был кровный. Отчинные деревни тысяцкого примыкали к границам Московии, и в случае неизбежной войны нужно было спасать добро, лошадей, скот, выводить людей. Тяжёлые думы одолевали его, мешая сосредоточиться на повседневных обязанностях.

Степенной посадник Иван Лукинич Щека его уже ждал. Это был невысокий горбоносый старик, почти облысевший, с реденькой бородой и мохнатыми седыми бровями, которые он по утрам расчёсывал специальным костяным гребешком. Движения его сухого тела были, однако, быстры, решительны и лишены старческой суетливости. Бледно-серый цвет впалых щёк говорил о нездоровье и давал повод боярским острословам перешёптываться об угасании его фамильной славы. Таких, впрочем, было немного. Правнук знаменитого плотницкого посадника Захарии, Щека, как и дед его, и прадед, служил верой и правдой господину Великому Новгороду^[10]. Он пережил двух московских князей, надеялся перехитрить третьего, участвовал в посольстве к польскому королю Казимиру^[11], собирал ополчение, ставил свою печать на судных решениях. Авторитет, которым он пользовался у новгородцев, был честно заслужен.

Иван Лукинич был не один. С лавки у стены поднялся, поклонившись Василию Есиповичу, плотный господин пожилых лет в длинном бархатном кафтане и коротких атласных штанах. Зелёный кафтан, розовые чулки, башмаки с золочёными пряжками странно выделялись на фоне просто обставленной просторной горницы, обшитой чёрным резным дубом. «Аки павлина из клетки выпустили», — подумал тысяцкий, чуть заметно усмехнувшись в усы, скрывая, впрочем, насмешку ответным поклоном. Иван Лукинич это заметил, и глаза его хитро сощурились.

   — Господин Клейс Шове, — объявил он с нарочитой торжественностью.

Купец поклонился вторично, переводя беспокойный взгляд с тысяцкого на посадника. Василий Есипович, услышав имя просителя и предчувствуя непростой разговор, нахмурился и вместе с тем был рад скорому окончанию дела. «С плеч долой — из сердца вон».

Иван Лукинич жестом пригласил всех садиться и уселся сам, не на обычное своё место в красном углу, а на лавку у стены, под слюдяным оконцем. С утра светило солнце, и свеч не зажигали.

   — Говори, Василий Есипович, — кивнул степенной посадник. — Что розыск дал? Али впрямь лоцманы недоброе затевали против ганзейского купечества?

   — Злого умысла не обнаружил. Лоцман Олферий божится, что не по своей воле повёл вслепую перегруженный учан, а по принуждению.

   — Что скажешь, купечь? — Посадник повернулся к Клейсу.

Тот, недовольный суровостью тона, с каким задан вопрос, и тем, что его самого вынуждают оправдываться, отвечал с заносчивостью:

   — Восемь годов я плавать Великий Новгород. И плохой была погод и шторм. Железо не белка, тягость кораблю. И таких плохих случай не бывать. Лоцманы знали дело, этот — не