- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (39) »
рассердившись.
Мы с матерью идем по переулку. Булыжная мостовая уходит под уклон. На одной стороне, среди деревьев, стоят деревянные дома, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы выкрашены в белый цвет. Мы сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах поглядывают анютины глазки. Мы подходим к подъезду, и мать озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи. — Держись как следует, — говорит она. — Не отвечай «ага»… Руки в карманах не держи. Дверь нам открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Модная куртка на молниях. Увидев маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся, — Пожалуйте, пожалуйте. Ваши уже здесь, — сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня. — Это мой сын, — сказала она. — Алеша. — Очень приятно, — ответил Краус и, как равному, пожал мне руку. — Краус. Мы прошли в большую, светлую комнату, где стояла тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в пестрых обложках. Из соседней комнаты доносились голоса, повторяющие спряжения глаголов в инфинитиве. Мать с Краусом начали говорить о чем-то, но я не слышал ничего. Я смотрел на фотографию над столом. На ней была та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. — Познакомься, Алеша. Это моя дочь, — как в тумане доносится голос Крауса. Я багровею, отворачиваюсь от фотографии и багровею еще больше. Прямо передо мной стоит та самая девочка и весело смотрит на меня. — Катарина, — говорит она и протягивает мне руку. — А вы Алеша? — Ага, — отвечаю я. — Вот вам билет на два лица, — говорит Краус. — Сегодня у нас в институте интернациональный вечер.
…По ночам мальчишкам снилась Испания. Пароходы привозили эмигрантов со всего света… На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…» — Я им еще покажу! — говорю я Катарине. — Кому? — Фашистам. — Если бы ты знал, какие они! — говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. — Если б ты знал!..
…А как я ее ревновал! Господи, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее многие обращали внимание, а на меня — только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс. В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и прыгнул в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца. Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками. — Я люблю тебя, Вена! — вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки: — Горячо, неизменно… На экране взлетали вверх белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и изгибался в такт Большому вальсу. — Мое чувство нетленно… Я в Вену влюблен… И горячие женские глаза глядели с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, люди толкались и смеялись, и гремел в репродукторах гимн старой веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах. Держась за руки, мы шли по песчаной дорожке, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился измайловский пруд и колыхались лодки. Мы услышали крики издалека. — Лешка!.. Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками. — Это наши, — сказал я. — Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам. — Мы твой велосипед пригнали, — сказали они. И унеслись по шоссе. Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль. — Как покататься хочется! — сказала она. — На. — Я не умею. — Эх, ты! — У меня никогда не было велосипеда. — А-а… Мы пошли, держа велосипед с двух сторон. — Знаешь что? — говорю я. — Прости меня, я дурак. Знаешь что? Давай я тебя на раме покатаю, хочешь? Катарина радостно кивает головой. Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепилась в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю на седло и выезжаю на дорогу. Рядом с моей щекой — горячая щека девушки. Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Я тяжело дышу. Велосипед катится медленно. Мы едем молча. — Катарина, я тебя… — говорю я, — давно хочу спросить… Дорога ползет нам навстречу. — О чем? — спрашивает Катарина. — Откуда ты знаешь русский язык? — спрашиваю я бодрым голосом. — А-а… — говорит Катарина и переводит дух. — Его мой папа знает с молодости. — Как с молодости? — удивляюсь я. — Он в России в плену был. А потом в Интернациональной бригаде. — Это же в Испании Интернациональная бригада. — Нет. Сначала в России была. — Я не знал, — говорю я. — Значит, первая? — Нет, — говорит Катарина, — первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали. Из последних сил я жму на педали. Мы поднимаемся в гору. — Ты все знаешь, — говорю я. — А я ни хрена. Учусь-учусь — и все ни хрена… Ну теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику! — Не смей, — тихо говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. — Если ты меня… уважаешь, не смей. Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом. — Ты очень много знаешь, — говорит Катарина. — Это я ни… ни хрена не знаю. Эх! Вы бы послушали, как она осваивает новые слова! Помереть можно было, до чего у нее это здорово получалось! — Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса. — Радисткой, — говорю я. — Это для
Мы с матерью идем по переулку. Булыжная мостовая уходит под уклон. На одной стороне, среди деревьев, стоят деревянные дома, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы выкрашены в белый цвет. Мы сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах поглядывают анютины глазки. Мы подходим к подъезду, и мать озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи. — Держись как следует, — говорит она. — Не отвечай «ага»… Руки в карманах не держи. Дверь нам открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Модная куртка на молниях. Увидев маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся, — Пожалуйте, пожалуйте. Ваши уже здесь, — сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня. — Это мой сын, — сказала она. — Алеша. — Очень приятно, — ответил Краус и, как равному, пожал мне руку. — Краус. Мы прошли в большую, светлую комнату, где стояла тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в пестрых обложках. Из соседней комнаты доносились голоса, повторяющие спряжения глаголов в инфинитиве. Мать с Краусом начали говорить о чем-то, но я не слышал ничего. Я смотрел на фотографию над столом. На ней была та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. — Познакомься, Алеша. Это моя дочь, — как в тумане доносится голос Крауса. Я багровею, отворачиваюсь от фотографии и багровею еще больше. Прямо передо мной стоит та самая девочка и весело смотрит на меня. — Катарина, — говорит она и протягивает мне руку. — А вы Алеша? — Ага, — отвечаю я. — Вот вам билет на два лица, — говорит Краус. — Сегодня у нас в институте интернациональный вечер.
…По ночам мальчишкам снилась Испания. Пароходы привозили эмигрантов со всего света… На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…» — Я им еще покажу! — говорю я Катарине. — Кому? — Фашистам. — Если бы ты знал, какие они! — говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. — Если б ты знал!..
…А как я ее ревновал! Господи, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее многие обращали внимание, а на меня — только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс. В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и прыгнул в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца. Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками. — Я люблю тебя, Вена! — вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки: — Горячо, неизменно… На экране взлетали вверх белые рукава. Летели в танце высокие женские ноги. Пол качался, как в бурю, и волны юбок плескались пеной кружев. А высокий певец на эстраде все махал руками и пел, пел, сверкая из-под усов белыми зубами, и изгибался в такт Большому вальсу. — Мое чувство нетленно… Я в Вену влюблен… И горячие женские глаза глядели с экрана хмельно и тревожно. Потом толпа вываливала из дверей кинотеатра на горячий асфальт, люди толкались и смеялись, и гремел в репродукторах гимн старой веселой Вены, где еще и слыхом не слыхали о фашистах. Держась за руки, мы шли по песчаной дорожке, которая вела туда, где среди зелени деревьев искрился и плавился измайловский пруд и колыхались лодки. Мы услышали крики издалека. — Лешка!.. Группа ребят и девочек стояла на дорожке с велосипедами и махала руками. — Это наши, — сказал я. — Пойдем к ним. Мы подошли к ребятам. — Мы твой велосипед пригнали, — сказали они. И унеслись по шоссе. Мы с Катариной пошли по дорожке. Она погладила никелированный руль. — Как покататься хочется! — сказала она. — На. — Я не умею. — Эх, ты! — У меня никогда не было велосипеда. — А-а… Мы пошли, держа велосипед с двух сторон. — Знаешь что? — говорю я. — Прости меня, я дурак. Знаешь что? Давай я тебя на раме покатаю, хочешь? Катарина радостно кивает головой. Я подвожу велосипед к скамейке. Она встает на скамейку и садится на раму, свесив ноги в одну сторону. Я разгоняю велосипед. Катарина вцепилась в руль и смотрит вперед. Я вскакиваю на седло и выезжаю на дорогу. Рядом с моей щекой — горячая щека девушки. Шоссе идет чуть-чуть в гору, и я с усилием кручу педали. Я тяжело дышу. Велосипед катится медленно. Мы едем молча. — Катарина, я тебя… — говорю я, — давно хочу спросить… Дорога ползет нам навстречу. — О чем? — спрашивает Катарина. — Откуда ты знаешь русский язык? — спрашиваю я бодрым голосом. — А-а… — говорит Катарина и переводит дух. — Его мой папа знает с молодости. — Как с молодости? — удивляюсь я. — Он в России в плену был. А потом в Интернациональной бригаде. — Это же в Испании Интернациональная бригада. — Нет. Сначала в России была. — Я не знал, — говорю я. — Значит, первая? — Нет, — говорит Катарина, — первая в Парижскую коммуну была. В ней русские участвовали. Из последних сил я жму на педали. Мы поднимаемся в гору. — Ты все знаешь, — говорю я. — А я ни хрена. Учусь-учусь — и все ни хрена… Ну теперь буду читать только нужное. К черту всякую технику! — Не смей, — тихо говорит Катарина и поворачивает ко мне лицо. — Если ты меня… уважаешь, не смей. Лицо Катарины очень близко от моего лица, и мне трудно управлять велосипедом. — Ты очень много знаешь, — говорит Катарина. — Это я ни… ни хрена не знаю. Эх! Вы бы послушали, как она осваивает новые слова! Помереть можно было, до чего у нее это здорово получалось! — Если б не ты, я бы радисткой не стала… второго класса. — Радисткой, — говорю я. — Это для
- 1
- 2
- 3
- 4
- . . .
- последняя (39) »