Христа и, опуская левую руку к ноге, медленно поднимает правую — «Левая, трави! Правая, выбирай!».

Когда гак освобождают от строп, лебедчики опять переводят его за левый борт, опускают на пирс, и все начинается сначала.

Игорь взбегает на трап, трясет кистями, застывает как распятие, кричит: «Вира! Трави помалу! Выбирай! Чего рот разинул?! Майна!»

— Дирижер! — не то восхищенно, не то насмешливо роняет Серов.

К стенке подъезжает грузовик с промысловым оборудованием.

Игорь, свесившись за борт, матерится — на складе не дали капронового каната — и, прихватив с собой двух матросов, уносится «выбивать из хозяйственников капрон».

И тут происходит непонятное. Лебедки перестают надсаживаться. Груз, то и дело дергавшийся на тросах, начинает ходить, как завороженный — плавно подымается со стенки, быстро взлетает над бортом и, описав правильную дугу, не слишком пологую, чтобы не мешать работающим на палубе, и не слишком крутую, чтобы не «возить лишнего», аккуратно ложится на палубу.

При этом Серов, держась одной рукой за баранку лебедки, успевает глянуть за борт — что там осталось, что привезли и скоро ли застропят новую порцию.

Кажется, Серову и Бичурину куда утомительней механически выполнять команду, чем «чувствовать груз». Сейчас они прямо-таки слились с ним — даже телом продолжают его движение. И мгновенно, без слов понимают друг друга…

Алик давно примеривается к месту лебедчика. Да и я не прочь попробовать.

Когда Серов с Бичуриным уходят размяться, мы подменяем их.

— Вира!

Я слишком рано беру груз на себя, и бухта капронового каната едва не задевает фальшборт.

— Сто-оой!

Второй помощник тралмастера Иван Жито удивленно оглядывается.

Алик быстро поднимает груз, но теперь я опаздываю, и он проплывает высоко над палубой, почти у самых стрел.

Иван переводит взгляд с гака на меня. И становится а позу.

Командует он иначе, чем Игорь. Резким, как апперкот, взмахом показывает — «Вира!», потом крутит кулаками, словно скачет через веревочку, — «Давай! Давай!». А чтобы остановить лебедки, скрещивает руки на груди. При заминках он недоуменно оборачивается к замешкавшемуся лебедчику и повторяет команду.

Понемногу мы приноравливаемся. До элегантной плавности Серова с Бичуриным нам, конечно, еще далеко, — линия, которую описывает груз, выходит рваная, когда его нужно «передать» с одной лебедки на другую, наступают паузы. Но без команды мы не скоро добились бы и этого.

Когда на палубу является Игорь, дело снова разлаживается. Чем больше он кричит и возмущается, тем равнодушнее и медлительнее становится Алик.

Мы часто торопимся составить о человеке окончательное мнение — будто нет в нем залежей запасных сил, будто это машина со сложной, но заранее заданной программой — стоит нажать кнопку — и получишь нужный ответ, надо, мол, только найти верную кнопку..

Летом 1944 года пришлось мне допрашивать двадцатилетнего солдата 18-й горноегерской дивизии. Захвативший его разведчик вологодец Аниканов, человек медвежьей ловкости и силы, брезгливо доложил: «Отстреливался, гад, до последнего патрона. А потом задрал лапы». Видно, Аниканову стоило больших усилий не прикончить немца на месте — он казался ему трусливым, но опасным врагом.

Аниканов не знал немецкого устава, который разрешал солдату сдаться, только если у него кончились патроны. Это был всего лишь образцовый спусковой крючок.

Механический подход к людям и раньше приносил его приверженцам много неожиданностей. Но в наше время он угрожает уже самому существованию человека. Автоматика предвещает конец массе исполнителей, а ядерная энергия вручает одному человеку такие мощности, при которых от его способностей — интеллектуальных и нравственных — порой зависит судьба целых народов. Кнопочное управление машинами приходит в непримиримое противоречие с кнопочным управлением людьми.

Каждое поколение, вступая в жизнь, испытывало свои способности к самостоятельному мышлению и чувствованию в борьбе с механическим исполнительством. Это испытание всегда было не легким, подчас драматическим. Но никогда еще от того, как научатся думать и чувствовать двадцатилетние, не зависело так много.

«Бичи»

Перед самым обедом из города является Эдик.

— Привет! Уродуетесь? Ну-ну…

На нем брюки-клеш, «капитанская» фуражка с лаковым козырьком надвинута на глаза. Эдик протягивает всем по очереди свою ладонь. Потом останавливается около Володи и небрежно сдвигает фуражку на затылок, выставляя для всеобщего обозрения заплывший глаз и запекшуюся корку крови на лбу.

— Неплохо тебя угостили, — усмехается Володя.

— Пуйки^[2] здоровые попались, — довольный произведенным впечатлением, цедит Эдик. — А вы тоже хороши мариманы! Бросили кирного кореша и ухиляли на полусогнутых…

Он спешит осчастливить нас своими мемуарами о вчерашнем вечере. Если перевести его рассказ на нормальный русский язык и освободить от многоэтажных украшений, однообразных и назойливых, подобно колоннам эпохи архитектурных излишеств, то смысл его оказывается весьма прозаичным.

Изрядно подвыпив, Эдик присоединился к Василию, Алику и Володе и отправился с ними на танцы в Дом культуры рыбаков «Зимельблазма» («Северное сияние»). Уповая на приятелей и, в особенности, на чугунные кулаки Василия Тимошевича, он подставил во время танцев ножку кому-то из колхозных рыбаков-латышей и сказал пакость его девушке. Эдика культурно попросили выйти «для переговоров». Когда же он стал упираться, вынесли под руки на улицу. Остальное написано на его физиономии.

— Еще хорошие пуйки попались, — мечтательно говорит Володя. — А то приполз бы на карачках.

Эдик пытается выстроить очередную многоэтажную колонну, но тут на палубу выходит старпом.

Пуговицы на его кителе блестят, щеки надраены бритвой до синевы. Он брезгливо оглядывает перекошенное лицо Эдика, его грязную тельняшку, торчащую из-под распахнутого ворота.

Эдик отводит глаза и говорит примирительно:

— Ну, задержали фараоны! Ясно, старпом?

— Ясно. Документы получите в отделе кадров. Там же — повестка из военкомата.

Старпом поворачивается к нему спиной и уходит по направлению к столовой. Эдик пожимает плечами, подмигивает Тимошевичу и вразвалку отправляется вслед за старпомом. Свои права он знает хорошо: обедом-то его, во всяком случае, должны накормить.

«Бич-коммер» или попросту «бич» — так на английском морском жаргоне называют спившихся с круга, списанных с корабля безработных матросов, которыми кишат зарубежные порты. На первых порах