собственник, балансировал слева, плотный пристав с урядничьим лицом, изогнув шею, держался справа, и монументальный, величественный батюшка с посохом, важно шествовал в середине.

На трех дачах зимою бывало совсем заброшенно и дико. Кругом на общественной земле чабаны пасли отары овец.

Из туманной сырости выплывало то здесь, то там ржавое жестяное звяканье колокольцев, и вдруг чабаньи мощные окрики:

- Ар-pa! Ать! Баж-а-ба!.. Рря-я!..

И все кашляло, и блеяло, и сопело, и двигалось в мелких дубовых кустах.

Овцы шли, как слепые, как пешая саранча, - и тогда с дач сходились ближе к колючей изгороди, мимо которой пробирались овцы, оставляя на колючках клочья шерсти, Бордюр, Гектор и молодой Альбом. Они старательно тявкали на овчарок, а овчарки, степенные, пухлохвостые, остроухие псы, приостанавливались, смотрели, высунув красные языки, и потом, нагнув головы, по-рабочему споро шли дальше: один спереди стада, другие сбоку, третьи сзади, и вожатые, старые желтоглазые козлы с колокольчиками, тоже непонимающе озирались кругом, надменно трясли бородами и легко уходили, скрипя копытцами.

Летом отары не сходили с гор. Летом только тощие, с длинными шеями коровы воровато обшарпывали пограничные кипарисы и туи, отчего у этих деревьев всегда был встрепанный, взъерошенный вид, как у боевых петухов весною.

Иногда вечером, когда уж совсем плохо было видно, вдруг слышался одинокий, но громкий бабий голос; шел все ближе, ближе, подымаясь из балок, терялся иногда и опять возникал; это одна, сама с собой говорила, идя в городок с дачи генерала Затонского, пьяная, но крепкая на ноги баба:

- Я земского врача, Юрия Григорьича, Акулина Павловна, - пра-ачка!.. А любовник мой, чистый или грязный, - все равно он - мой милый!.. Все прощу, а за свово любовника не прощу-у!.. Я Прохора Лукьяныча, запасного солдата, любовница - Акулина Павловна, земская прачка! Прохор Лукьянычу ноги вымою, воду выпию, а мово любовника ни на кого в свете не променяю... Ты - генерал, ты кого хочешь бей, а мово Прохор Лукьяныча не смей! Приду, приставу скажу: "Вашее высокое благородие! Я - земская прачка, Акулина Павловна, земского врача, Юрия Григорьича... Вот вам деньги, - я заплачу, а его отпустите сейчас на волю..." - "Это когой-то его?" - "А это мово любовника, Прохор Лукьяныча, запасного солдата... Нонче дураков нет, - все на том свете остались..."

Так она идет в густых сумерках и говорит сама с собой, на все лады, громко и отчетливо, вспоминая генеральского кучера Прохора Лукьяныча, и лают ей вслед собаки.

По праздникам в дождливые дни, когда можно было ничего не делать, но некуда было идти, Мартын и Иван сходились на кухне Увара и длинно играли здесь на верстаке в фильку. Тогда широкие рыжие усы Мартына, закрученные тугими кольцами, и висячие подковкой усы Ивана и белесые молодые Уваровы усы погружались в лохматые карты, и карты по-жабьи шлепали по верстаку, иногда вместо червонки - пиковка, - трудно уж было разглядеть.

Шестилетний Максимка, Уваров сынишка, который до пяти лет не говорил ни одного слова, а теперь во все вникал и всему удивлялся, показывал рукой то на морщинистое лицо Ивана, то на рябое, разноглазое, скуластое Мартыново лицо и оборачивался к матери: "Мамка, глянь!.. Гы-гы..."

Увар был калужанин, Мартын - орловец, и иногда подшучивал Мартын над Уваром:

- Ну, калуцкай!.. Ваши они, калуцкие, - мозговые. Это про ваших, про калуцких, сложено: "Дяденька, найми в месячные!" - "А что ты делать могешь?" - "Все дочиста, что хошь: хуганить, рубанить, галтели галтелить, тес хорохорить, дорожки прокопыривать, выдры выдирать"...

Мартын смеялся в полсмеха, простуженно и добродушно, далеко выставив острый нос, а Увар серчал.

- Вы-дры! Черт рыжий!.. Ты ще даже толком не знаешь, что это за выдры за такие, кашник!.. Ваши, орёльские, они знай только: "Дяденька, найми на год: езли каша без масла, - сто сорок, а езли с маслом, - сто двадцать"... Дыхать без каши не можете, а то калуцкие... Они дело знают, а орёльские без понятиев...

У Ивана было небольшое, в кулачок сжатое лицо, но крепкие плечи и такие широченные лапы, мясистые, тяжелые, налитые, что верили ему, когда говорил он об единственном своем - рабочей силе:

- Семь пудов грузи, - возьму и восемь пудов, - возьму и десять пудов, все одно возьму: я на работу скаженный.

Но жаловался на одинокую жизнь Иван и завидовал Увару, и, говоря об этом, он конфузился и краснел, косясь в сторону Устиньи, Уваровой жены, чтоб она не слыхала, а так как это затаенно обдумано было у него, то выкладывал только голую суть:

- И потом того - вот без бабы я... Нет, так, кроме шутков всяких: шаровары, например, распоролись, - зашить ведь бабская ж работа?.. Борщу сварить, чай в свое время... А то - хлеб да зелень, хлеб да зелень, хлеб да опять же зелень... Долго ли с сухой пищии, - я без шутков всяких - каттар желудка и квит.

А Увар серчал и на Ивана и говорил:

- До скольких годов ты дожил, - ну, а понятия бог тебе настоящего не дал! Ведь ето арест нашему брату, - баба! Ведь ето меня девятнадцати лет мальчишкой женили, а то теперь-то я рази бы далей?.. "Женись да женись, а то что же ты будешь, как беспричальный..." Да я, кабы не женатый - у меня бы сейчас по моей работе двести рублей в банке на книжке бы лежало, - ты то пойми... Да ходил бы чисто, чишше барина.

О своей работе Увар был преувеличенного мнения и, беря работу у кого-нибудь, никаких объяснений не слушал.

- Как же я могу сгадить, - а, улан? Разе такой сгадить может?.. Кто ето у тебя работу взял? Эх, улан, улан... Ведь ето Увар у тебя работу взял! Разе он когда гадил?

Потом он работал действительно старательно и долго, торопился, переделывал раза по три и всегда гадил.

А Мартын был когда-то в школе ротных фельдшеров и потому свысока смотрел и на Ивана и на Увара; носил синий картуз с тугой пружиной и околышем из Манчестера и, когда покупал для капитанши молоко на базаре, говорил строго бабе:

- Смотри, как если жидкое будет, сделаю я тебе претензию, чтоб не подливала ты аквы дистиляты.

Иностранные слова любил и хотя путал их и калечил, - вместо "специально" говорил "национально", и вместо "практикант" - "проскурант", в глубине души только эти слова и считал истинно-человеческими словами. Пил умеренно; покупал иногда газету, которой хватало ему недели на две, и читал так внимательно, что по году помнил, как, например, принимали министра в каком-нибудь городе Острогожске; служил аккуратно, фабрил усы... И все-таки капитанша, седая, но крашенная в три цвета: красный, оранжевый и бурый, с крупным иссосанным лицом, круглыми белыми глазами и бородавчатым подбородком, и горничная Христя, бойкая, вся выпуклая хохотуха-девка, и Сеид-Мемет-Мурад-оглы, мужчина приземистый, черный, бородатый, крупноголовый, с огромным носом,