что и сказать, нашлась.
— Ох и поучу я ее! Только бы мне ее увидать! Забегалась! Будет меня помнить негодница! Ты засыпай, государыня. На войлок девушку сенную положим.
Но Федосьюшка ей:
— Одна я посплю, мамушка.
Укладываясь в соседнем покое на скамью постельную, громко бранила Дарья Силишна девчонку непутевую, а с нею заодно и всех сенных девушек.
— У кого-нибудь в боковушке девчонка уши развесила, а они, безглазые, высмотреть не могли. Схватится ужо, неладная, полетит в опочивальню, а у меня дверь-то на запоре. Сама я ей отомкну… — доносились до Федосьюшки мамушкины слова, но ее не тревожили.
Как только сказали, что нет нигде Орьки, сразу поняла царевна, что не сон ей ночью привиделся. Знала она, что подружку ее теперь никому не найти. Найдется, ежели сама назад придет. Страшно и радостно на душе у царевны сделалось.
31
Гул от радостного звона торжественного над Москвою стоит. Все колокола с колоколен кремлевских, городских и посадских каждый своим голосом об одном поет: — Нет смерти! Христос воскрес! — Христос воскрес! — раздается по улицам в рассвете дня, уже занимающегося. Обедня где уже отошла, где отходит. Народ по улицам с освещенными пасхами, куличами и яйцами расходится. Идет и царь из собора Успенского по двору кремлевскому в палаты свои государские. В Золотой царицыной палате прихода его все домашние дожидаются. Царевич Иван, царица, царевны большие и меньшие — все собрались. Верховые боярыни, казначеи, кравчие, постельницы тут же. При Алексее Михайловиче всегда так было, что царь из собора прямо на Верх христосоваться приходил, и новый царь старый обычай блюдет. Опережая государя, церковный причт с пением радостным по сеням двигается. Заутреню и царица, и царевны, и царевич Иван все вместе, как это при Алексее Михайловиче велось, в сенной церкви Рождества Богородицы отстояли. Мыслями тревожными мучилась Федосьюшка, выходную шубку златотканую надевая. Представить себе не могла царевна, как это после всего, что было, у них с мачехой выйдет. «Праздник такой! Первый светлый праздник без батюшки встречать станем, а мы, его дети любимые, во вражде. И с кем? Сказать страшно: с теми, кого он, родимый, больше жизни любил». В церкви старалась Федосьюшка не глядеть на мачеху. Для праздника великого в золото и каменья самоцветные убранная, несчастнее, чем в одежде черной, она казалась. «Господи, сделай так, Милостивый, чтобы вражда, как лед под солнцем весенним, растаяла! Смягчи их сердца», — молилась Федосьюшка, опасливо поглядывая на вытянувшихся золотой стенкой теток с сестрицами. Они все в ту сторону, откуда крестный ход должен был выйти, мимо мачехи глядели. «Тяжко, Господи!» Но распахнулись двери, и словно в колокол небесный «Христос воскрес!» по сердцам ударило. — Христос воскрес! Воскрес! Воскрес! Каждый новый возглас все, от чего сердце камнем сделалось, как молотом дробит. Радость в расщелины ручейками пробирается. — Христос воскрес! Ручейки в одну могучую волну сливаются. Слились. Последнее, что осталось в сердце темного, на дне потонуло. — Христос воскрес! Больше радости сердце вместить не в силах. Другому о ней сказать хочется. — Христос воскрес! Обнимает, целует Федосьюшка мачеху заплаканную. Видит, что и сама Наталья Кирилловна, и тетки, и сестрицы, — все друг с другом целуются. «Господи! Неужто рухнула стена, неправдой воздвигнутая?» — И ненавидящие нас простим вся воскресением, — поет клир. «Простим, потому что Он воскрес. Нет больше смерти. И батюшка с небес на землю на тех, кого нежданно покинул, глядит. Господи! Радость-то какая ему, что все друг друга опять полюбили». В Золотой палате собрались все светлые, умиленные. «Подождать бы Орьке до праздника светлого. Поглядела бы она, как хорошо во дворце вдруг сделалось. Не лампада ли хрустальчатая нежданно среди царских палат загорелась?» — Христос воскрес! Христос воскрес! Царь в палату вошел. Слабы глаза у него, но сердцу видна радость, всех охватившая. На пороге уже почуял Федор Алексеевич, что нет того темного, что друг от друга их всех заслоняло. — Христос воскрес! Трижды, по очереди, целуется он со всеми. Наклонившись к мачехе, шепчет, что поклонился он от нее в соборе Архангельском батюшке. Крепче обычного он Софьюшку целует. — Всегда бы так. Всем вместе в любви да согласии, — тихо говорит он сестре. «Как хорошо! Хорошо-то как!» — выстукивает сердце Федосьюшки. Яичек красных без счета раздает она всем верховым. А последнее, в руке зажатое, так и осталось. Всем царевна дала. Больше некому. С Орей бы ей яичком последним похристосоваться. Да где же теперь Оря-то? Рассказывала она как-то Федосьюшке, что по деревням убогим есть церковушки бедные. На свечи к образам не всегда в них денег хватает. Священник в ризе заплатанной служит. В такой церковушке, быть может, Орька Светлую заутреню слушает. А может, и возле церкви под небом стоит. Народу много, в церковь не все попадают. Это тоже Орька рассказывала. Хорошо под небом в светлую ночь Орьке стоять. Хорошо по дорогам, весной замуравленным, ей ходить будет. Дорог без конца, и во все они стороны… Убежали из царских палат мысли Федосьюшкины далеко, далеко. По дорогам и тропинкам, по полям и лугам за Орькой следом бежит Федосьюшка. Великим звоном праздника Светлого колокола звонят. «Орюшка, где ты?»