шестом классе.

Около семиклассников — никого. И если бы не их серые рубашки с двумя золотыми пуговками на воротнике, то эту шеренгу можно было бы принять за резерв, за базовый склад наставников…

Впереди приготовишек, впереди всех стоит священник Епифанов в фиолетовой шелковой рясе. Справа от него — ученический хор.

В стороне от шеренг и хора, как бы на заповедном участке пола, — сухая стройная фигура директора. Маленькая, по-птичьи худощаво-крепкая, седеющая голова, орлиный нос, прямая, словно зачеркивающая черта бровей.

Сзади него на иерархической дистанции — седой инспектор Оскар Оскарович и педагоги.

Кончается евангелие… Епифанов, оборотясь к залу, читает, размашисто вскидывая голову. Слова евангелия то крикливо летят к шеренгам, то, вдруг угасая, мечутся между ртом Епифанова и раскрытой книгой. От этого к шеренгам ползет рокочущее: «Уг… у… бр… уг…»

— «…Господи, это ты позвал меня идти к тебе по воде… бр… у… Петр вышел из лодки… уг… бр… Господи, спаси меня… у… у… гр… и сказал Иисус: «Маловерный, зачем же ты усомнился?..» у… бр… у… Бывшие в лодке поклонились Иисусу Христу и сказали: «Воистину ты сын божий» у… гр… бр…

Синяя закладка ложится на пожелтевшую страницу. Евангелие мягко захлопывается. Епифанов круто поворачивается лицом к иконе и быстро, словно наверстывая, крестится:

— …Преблагий господь, ниспошли нам благодать духа твоего святого (концы слов, угасая, мечутся между Епифановым и иконой)… Дарствующ… и укрепляющ… душевн… наш… силы дабы, внимая преподаваемому нам учению, возрос… мы те… наш… созда… во сла… (громко)… родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу…

В шеренгах крестятся. Директор недвижим. Орел на заповедной скале задумался. Епифанов взмахивает головой, и застоявшийся хор — по утрам голос свеж и не тронут визгом и криком перемен — звонко и дружно разрывает воздух:

— …Спаси, го-о-споди, люди твоя и благослови достояние твое… Побе-еды благоверному императору нашему Николаю Александровичу на сопротивные даруя и твое-е сохраняя-я крестом твоим жительство…

На заповедном участке движение. Небрежно, но с достоинством рука директора поднялась на грудь, опустилась на живот, потом тронула правое плечо, левое. Конец утренней молитвы. Директор величаво, медленно поворачивается.

И тотчас по всей иерархической дистанции прощально, как при выходе из церкви, крестятся: седой Оскар Оскарович дважды, наставники трижды. Те же педагоги, которые опоздали к молитве и сейчас у дверей, крестятся торопливо, мелко, но с таким усердием, будто молитва вовсе не кончилась, а, наоборот, находится в самом упоительном разгаре.

Ближний к двери седьмой класс уходит первым. За ним шестой, пятый… Приготовишки, начавшие уже испытывать привычное буйство — надо куда-то бежать, кричать, подставлять ножку, — неуклонно сдерживаемые толстеньким Кирилл Кирилловичем, идут вздвоенной шеренгой. И, оборачиваясь, Кирилл Кириллович смотрит на стриженых и веснушчатых грозно и, по-фельдфебельски, сразу на всех, сразу на сорок голов.

В классы… В классы…

2. Украшение жизни

Начинаются уроки…

Входит коротконогий, в потертом темно-синем мундире учитель. На лице все опущено вниз: концы бровей — вниз, уголки век — вниз, рыжие свалявшиеся усы — вниз.

— Э-э… гаспада… э-э… возьмите тетради.

Топорща носки в сторону, ковыляет к черной доске. Берет мел. Долгий сосредоточенный взгляд на белый кусочек. Скребет мел пальцем. Взмахивает рукой, точно собираясь снять мундир. Четкими, отличными буквами выводит белым по черному: «Бог правду видит, да не скоро скажет». Коротконогий кладет мел на выступ доски и пощелкивает побелевшими пальцами — меловая пыль облачком кружится около руки.

— Пишите, — говорит он и всходит на кафедру, — пишите… э-э… чисто, без помарок… Волоски… э-э… надо делать быстро, сразу, жирную сторону букв… э-э… медленно, плавно нажимая пером… Не спешите, приучайтесь… э-э… с детства к хорошему… э-э… почерку. Красивый, правильный… э-э… почерк… э-э… украшение жизни… э-э… Пишите!

Учитель чистописания Павел Сильвестрович Лоскутин, поерзав, удобнее садится на стул, раскрывает свежий, хрустящий журнал. Тридцать две стриженых головы дружно склоняются над белым полем тетрадок. На белом поле косой дождь голубых линеек.

Первое — «Бог» — у Миши Брусникова получилось отлично: «Б» стоит прочно и крепко, как купчиха, «о» катится по голубой строчке, будто детский обруч, подгоняемый слева палочкой — волоском, «г» — грациозно изгибается, деликатно задерживая мчащийся «о» — обруч. Но со словом «правду» некрасиво вышло: ножка «у» захлебнулась чернилами, «у» похоже на рогатку с толстой ручкой…

…А если бить по летающим «змеям», ничего лучше рогатки нет… Маленький камешек в плоском мешочке сильно оттянуть к себе… Глупый бумажный змей беззаботно, не чуя гибели, плавно виляет хвостом в воздухе… Прищуриться — и выпустить мешочек. Черная круглая резина с воем и судорогой выбрасывает камешек… Тр!!! Удар в барабан… У бумажного летуна переломлена дранка. Штопором, безудержной мельницей — вниз… Человек с рогаткой хватает подбитого летуна…

— Э-э… аккуратней, аккуратней… э-э… Что это у вас? Э-э… Разве это «Бог»? Это у вас «Бок»… э-э… «Баня», а не «Бог»…

Лоскутин около встревоженного Плясова. Долговязый Аверьян Плясов, расширяя голубовато-молочные глаза:

— Павел Сильвестрович, откуда же «Баня»? У меня «Бог»!

— Э-э!.. Не разговаривать!.. Не мешать другим! Э-э… пишите дальше.

По белому полю под косым дождем голубых линеек течет строка за строкой. Переполненная строчками страница переворачивается. Новое поле — свежий голубой дождь. В левом верхнем углу первое «Б» становится на линейку уже привычно, уверенно. Тридцать два исходящих чернилами пера усердно скрипят, царапают…

«…Красивый и правильный почерк — украшение жизни… э-э…»

* * *

Малая перемена — десятиминутный миг.

Служитель Филимон покидает полутемный вестибюль с сине-зелеными шинелями и рядами желтокантовых фуражек. Филимон из гвардейских фельдфебелей — высок, строен, молодцеват. Каштановые усы длинно, упруго топорщатся в стороны. Медный колокольчик с деревянной ручкой Филимон плотно прижал к ладони, словно поймал в него шмеля и держит — не забился бы язык колокольчика о медные гудящие стенки раньше времени.

Филимон выжидательно, вкось — на часы у канцелярии. И когда часы показывают неукоснительно точно: половина десятого, — подходит к подножью лестницы. Выпущенный на волю язык колокольчика радостно мечется. Звук бежит по