Зачем ты спрашиваешь то, что и сам знаешь? - спокойно ответил он.

- Я бы не спрашивал, если б знал!

- Хм... Это тюрьма для таких, как ты. И ты, что логично, попал сюда за свои грехи.

- За какие грехи?! - возопил я. - Ведь я же отсидел за фокус с карандашом!!

- Без понятия, что за фокус - но в списке только лишь опознанных твоих жертв - около шести тысяч имен.

Я выпал в осадок секунд на десять, а потом спросил, каких таких жертв.

- Тех, кого ты убил, - был мне ответ.

- Я убил шесть тысяч человек?! Что за бред! Нонсенс! Да я и дней-то столько не прожил!!

- Ты спросил - я ответил. Это все?

Это, конечно же, было далеко не все, но примерно на девяносто процентов вопросов - то есть на все, кроме самых неважных - я получал один и тот же ответ, сказанный с одними и теми же интонациями: зачем я спрашиваю то, что якобы и так знаю.

Под конец паладин Каросс - хотя о том, что он паладин, я узнал позже - сказал мне:

- Если ты и правда ничего не помнишь и не знаешь - я усматриваю в этом высшую божественную справедливость. Твои жертвы тоже не знали, за что ты сделал с ними то, что сделал.

Ночью я был насильно вырван из объятий милосердного сна: на меня плеснули холодной водой, после чего я услышал звонкий удаляющийся смех. Что характерно, звона или скрежета доспехов не было, проклятая девчонка явно была не на "дежурстве", а просто приперлась посреди ночи, чтобы сделать мне пакость. Послышалось недовольное ворчание кого-то из охраны.

На следующее утро, когда Каросс наблюдал за процессом кормежки, я невзначай обронил:

- Чисто между прочим, родители этой мелкой дряни знают о том, что их дочурка страдает... - тут я обнаружил, что не знаю, как на этом языке будет "шизофрения", и закончил: - тяжелой формой душевного заболевания?

Каросс никак не изменился в лице.

- Родители "этой мелкой дряни" мертвы вот уже десять лет. Изетта - единственная выжившая душа в деревне, где ты однажды славно порезвился.

- Господи, это какая-то ошибка! Я в пять лет всю деревню вырезал, что ли?!! - воскликнул я и с сарказмом добавил: - а хотя ничего странного, чтобы успеть убить шесть тысяч человек к пятнадцатилетию, я должен был начать с пеленок...

В этот день меня ожидало еще одно чудовищное потрясение.

Ближе к обеду начали приводить новых узников, худых и в таких же кандалах, как и мои. В камеру напротив моей посадили бородатого человека с очень неприятным лицом, которого я мысленно сразу окрестил Бармалеем. И буквально с первого взгляда, которым мы с ним обменялись, он повел себя так, словно мы давние знакомые.

- Надо же, - ухмыльнулся он, - какая удача. У вас наверняка есть план, не так ли, мастер?

- Это вы мне? - осторожно уточнил я.

Мои слова произвели на него сильное впечатление: кажется, он крепко удивился.

- Ну да, вам, мастер...

- Мы разве знакомы? И почему вы называете меня "мастер"?

- Вообще-то, двадцать лет назад я был вашим учеником... Вы меня забыли?

Пять минут спустя я уже знал, что это тюрьма для магов и чернокнижников, а я, оказывается, один из самых печально известных некромантов, ставший живой легендой - хотя верней будет сказать "кошмаром" - еще лет сорок назад.

Мои новые товарищи по несчастью, когда до них дошло, что легендарный коллега - всего лишь пятнадцатилетний подросток, не понимающий, как он тут оказался, быстро потеряли ко мне интерес.

- Ну вот тебе и ответ, - сказал рассудительный и чуть саркастичный голос из соседней камеры, так что говорящего я видеть не мог. - У мастера действительно имелся план, и он его блестяще осуществил, став первым, кто сбежал из этой дыры за последние пятьсот лет... Хоть и не совсем в классическом понимании.

- О чем ты толкуешь? - удивился Бармалей. - Ты что, всерьез воспринял теорию об обмене душами с обитателем соседнего мира?! Это же невозможно!

- Ну, если ты немного покопаешься в памяти - вспомнишь, что мастер сделал много такого, что до него считалось невозможным, кое-что и по сей день остается невозможным для всех, кроме него...

Вот тогда я воспрянул духом. Если другие заключенные сумели поверить, что в физической оболочке злодея-колдуна находится не он, может быть, мне удастся убедить в этом моих тюремщиков?!

Однако мои надежды оказались напрасными: Каросс не поверил. Я, разумеется, пытался доказать, что я - не некромант, а просто подросток из соседнего плана бытия, но мой тюремщик не соблазнился ни секретом продвинутого огнестрельного оружия, ни принципом устройства повозки, ездящей без лошадей. Как выяснилось, в этом мире известны примитивные револьверы и даже транспорт на паровой тяге, а также некоторые другие вещи, выглядящие странными на фоне рыцарей в броне, однако Каросс не заинтересовался способами улучшить то и другое. В ответ на предложение создать огнестрельное оружие, пробивающее любую броню, он даже заметил, что с такими секретами мне лучше сидеть в темнице, даже если я действительно не некромант. Ну да, это моя промашка - предлагать воплотить бронебойное оружие человеку в броне...

Пожалуй, я пытался купить своими знаниями если не свободу, то хотя бы улучшение своего положения... ну, может быть, месяц или полтора, но все мои усилия не дали никаких плодов. Мой тюремщик не желал ни моих секретов, ни доложить своим вышестоящим.

- Ты умрешь здесь, в этой Цитадели, - сказал он мне в итоге, - выйти отсюда живым ты сможешь разве что в день искупления и никак иначе.

- А что это за день искупления и когда он настанет? - оживился я.

- Этого я тебе не скажу. Если ты - это ты, то и сам все знаешь. А если ты мальчик из другого мира... тогда тебе лучше не знать вообще.

В общем-то, я не винил Каросса: вот, положим, на Нюрнбергском процессе какой-нибудь Гейдрих, Гиммлер или Гитлер скажет, мол, слушайте, я паренек из другого мира, только что попал в это тело, я ни в чем не виноват... Кто в это поверит? Никто бы не поверил, ясно дело. Смех один, а не отмазка. Могу только догадываться, как жалко я выгляжу в глазах Каросса и других заключенных...

К тому же, надо отдать должное моему тюремщику: он не скрывал, что ненавидит меня, но я знал это только с его слов. Голос Каросса неизменно был ровным, а лицо - бесстрастным. Какие бы эмоции ни бушевали в его душе - ни разу за все два года он не позволил им хоть как-то повлиять на свое поведение. Абсолютный самоконтроль, сто баллов из ста.

И потянулось мое житье-бытье в камере три на три метра. День за днем, месяц за месяцем. Меня занимала мысль, отчего такого злодея, как прежний владелец тела, к тому же опасного, не казнили, а держат в клетке, пока, наконец, рассудительный голос из соседней камеры не ответил мне, что за "хранение" осужденных