Не ждет ответа, только касается бережно как-то, чутко. Ведет ладонями, прижимая чуть сильней, чем обычно. И, кажется, сегодня его пальцы дрожат. Как тогда… как тогда дрожали его красивые губы, в тот единственный раз, когда все же спросил и не услышал никакого ответа.
“А ты, Уилл? Ты любишь меня?”
[Черт… я просто не знаю. Не знаю, Дом. Не спрашивай, не мучай. Всему свое время. Не торопи. Не спрашивай, если можешь почувствовать боль от ответа…]
— Зато весь уикенд впереди, только ты и я, — долгая пауза, за которую кажется, что мир вот-вот развалится на части яркими крошечными пазлами. И не будет уже совсем ничего. Никого. — У нас же все в силе?
“Я не хочу, Дом… я ничего не хочу”…
Но улыбнется не натянуто даже, сжимая руки в руках. Большим пальцем — от ладони к запястью. Нащупать пульс, а потом проследить этот же путь губами, заставить выдохнуть шумно и почти перестать дышать.
— Эм говорила, что заглянут завтра с Альберто. Может быть, Кэт с ними заедет.
Дом кивнет равнодушно, ему и впрямь все равно — позови Уилл хоть хоть всю группу в полном составе. Лишь бы сам был здесь вот, рядом, лишь бы не уходил, не отворачивался, не избегал.
— Давай, поехали. Сегодня ночью будет прохладно, а потому надо камин растопить, а еще охладить то вино. Я купил фрукты и замариновал мясо, но если ты хочешь, сначала заедем перекусить…
— Доминик…
— … это и впрямь не проблема…
— Дом, успокойся! Хэй, я не принцесса, которую надо спасать от драконов, а потом обхаживать и баловать, укладывать спать на перины. Дом, я тоже мужик…
От его сконфуженного взгляда отчего-то смешно так, что в горле щекотно. Смеется, уткнувшись лицом ему куда-то в плечо, и вот уже слезы бегут по щекам, и футболка Доминика промокает навылет.
— У нас же все хорошо?
— Конечно, не спрашивай даже. Ты же знаешь, я просто…
— Я знаю, прости.
Знает, что Уилл ненавидит демонстрировать чувства. Знает, что он холодный, как айсберг, но такой горячий, почти взрывоопасный в постели. Знает, что любит больше молчать и смущается даже от поцелуя в щеку на людях. Знает, что любит минет в примерочных и никогда не согласится на секс в общественном туалете… Знает, что любит слабо прожаренный стейк и сухое вино, ненавидит рукколу и вкус блеска для губ…
Доминик о нем знает все.
Он знает, что Уилл однажды ответит на тот, самый давний вопрос.
“Я не хотел, Дом. Я никогда не хотел так погрязать в тебе. Просто по уши. Я не хотел, потому что знал — назад дороги не будет. И то, что есть, это уже навсегда. Не переиграть, не сбросить карты. Никак…”
“Я никогда не хотел влюбляться, потому что знал — я уже не смогу разлюбить”.
========== Эпизод 42 (Алек/Джонатан) ==========
Комментарий к Эпизод 42 (Алек/Джонатан)
такой вот эксперимент
https://pp.userapi.com/c639129/v639129550/4afb5/CSs8EHv0K_E.jpg
– Не понимаешь. Правда ведь, Алек? Ты не понимал никогда. Серьезно думаешь, у нас не было выбора? С самого детства? И все потому, что родители вместе с самой войны, даже раньше? Решили за нас… Блять, да ты мог ткнуть пальцем в того же Эрондейла, назвать парабатаем его, никто и слова бы не сказал.
Даже голоса не повысит. Твердит быстро и зло, совсем не смотрит на того, кто всю его жизнь был ближе, чем братом. Не просто парабатай, не просто друг, не просто любовник. Алек Лайтвуд – весь этот гребаный Сумеречный мир, который может теперь катиться к демонам в преисподнюю.
– Ты же не понял… Ангел, Джонатан, не психуй. Просто послушай, я только сказал…
– …только сказал, что мы были обречены на ту судьбу, что выбрали родители для нас. Еще тогда, когда Валентин создал Круг и пошел против Конклава. Когда Роберт и Мариз встали рядом, когда не отвернулась Джослин… когда они победили.
Нет, Джонатан не кричит, он никогда не кричит, если н а с т о л ь к о взбешен. Только так сильно сжимает клинок серафима, что пальцы белеют, а на впалых скулах выступают алые пятна. И больше всего Алек сейчас хотел бы закрыть этот рот своими губами, чтобы прервать этот неиссякаемый поток злых слов, хлещущий из него, точно кровь из разодранного демоном горла.
Алек хотел бы не чувствовать, как горит и пульсирует сейчас под рубашкой руна-парабатай. Точно пронзенное клинком умирающее сердце, истекающее кровью, отдающее последние капли жизни на чей-то алтарь…
Алек хотел бы… Вместо этого запустит смущенно пальцы в свою растрепанную шевелюру. А потом отойдет к окну, нашаривая в кармане джинсов мятую пачку. Рука дрогнет неловко, но он все же прикурит, а потом зажмурится, выпуская в ночную мглу колечко едкого дыма. Терпкой и горькой гадости, отдающей сажей и дегтем.
Джонатан ненавидит, когда Алек курит. И это сейчас совсем не назло, скорей машинально. Ведь каждый раз, когда они ругаются так, что стекла в окнах дрожат…
– Ты издеваешься что ли?
И вот здесь легендарная выдержка Моргенштерна летит куда-то в Эдом. Рывком окурок – из стиснутых пальцев прочь, за окно. Туда, где ночь подмигивает разноцветными огоньками, откуда льется прохлада, струясь по горячей коже. Пальцами – в плечи, до боли, до проступающих под рубашкой синяков. Встряхнуть изо всех сил с какой-то яростной, первобытной злостью. И всего на секунду Алеку кажется, вот сейчас глаза Джонотана затянет демонской тьмой, сейчас он вцепится в глотку зубами или просто снесет его голову одним движеньем руки. Всего на секунду, Ангел…
“Куда пойдешь ты, туда пойду и я…”
Отшатнется, задохнувшись от боли, когда считает с этого взора безотчетный, иррациональный страх.
– Ты боишься?.. Ангел… я взбесился. Алек, прости…
“Твой народ будет моим народом, и твой Бог – моим Богом…”
– Джонатан, стой.
Стряхнуть с себя оцепенение, как сухие листья и ветки, налипшие на рубашку во время очередного рейда, когда скользили рядом двумя беззвучными тенями, гибкими и красивыми, словно песня. Словно две части оружия, единого, как лук и стрелы, неразделимого, как небо и солнце.
“…будем мы с тобой на этой земле единым целым,
Пока смерть не разлучит нас”.
Догнать у самого выхода, буквально швырнуть его – упирающегося – в стену, прижаться всем телом, зарывшись носом куда-то в изгиб шеи. Расслабиться, вдыхая