спросила:
- Сколько человек будет на картине?
В голосе слышалось волнение. Но, возможно, это только показалось - ясные глаза жены были холодны и походили на два новеньких гульдена.
Рембрандт поднёс бокал к губам и ответил:
- Человек двадцать во главе с капитаном Банингом Коком... и лейтенантом Рёйтенбюргом.
Саския, одетая в тёмно-синее платье, придававшее ей изысканно хрупкий вид на фоне громоздкой мебели, сидела за столом напротив него. В комнате сумеречно, только за спиной жены пылало золотом окно. Белое вино при таком освещении начинает золотиться.
Он высоко поднял бокал. Да, жёлтый - это, пожалуй, вино.
Или яд змеи?
Жёлтый тоньше красного, подвижнее, он текуч и "гаснет" от света. Укрывистый жёлтый ложится густо, делая нижний слой невидимым, а прозрачный, наоборот, позволяет ему просвечивать. Красный же статичен, он затвердевает как запёкшаяся кровь.
С неимоверным трудом Рембрандт сделал глоток.
Саския потупилась. Её голос дрожал:
- И как долго это продлится?
Глаза тоже выдают. Поэтому она и прячет их.
- От одного часа до двух месяцев, - ответил Рембрандт, стараясь оставаться приветливым. - Что же ты не пьёшь? Доктор сказал, глоток хорошего вина пойдёт тебе на пользу.
- Ты, конечно, шутишь, - глухо сказала она и пригубила из бокала.
Она пила его, этот свет - ядовито-жёлтый, золотой...
Рёйтенбурга он напишет в золотом. Как и девочку с лицом Саскии. Они будут в центре.
И обязательно кто-то в чёрном...
3.
Одетый в чёрный бархат, и от этого почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и лейтенант Рёйтенбург в сверкающем золотистом камзоле, - они явились передать плату за работу. - Прошу вас, господа! - пригласил Рембрандт. Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: разодет по-парадному, широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь - бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким. Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту: - Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег. Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплатить долг. Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу... Тот лишь кивнул в ответ, и лицо застыло как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия. "Да что вы возомнили о себе, лейтенант?" - думал Рембрандт. - "Ваш протазан не так велик, как вам кажется". Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги! Роскошь огромного дома - всё едва различимо, кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону. Понимал, она уходит, уходит... Знал, что не вернётся. Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его. Саскии не пришлось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство. Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна. В гробу она лежала как живая. Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки. Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин. Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт заглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он видел подземный канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство. Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования - от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии... К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а он всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Рембрандт не мог представить Саскию как бесформенную гниющую массу. Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны. На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Он начал писать картину любящим мужем, а закончил вдовцом. Он попытался представить и себя мёртвым, как его тело покидает душа. Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?
4.
- Мене, текел, упарсин, - бормотал Рембрандт, спускаясь по скрипучей лестнице. - Всё тлен... В зале темно. Сквозь щель в закрытых ставнях пробивался слабый лунный свет, влажный и голубой, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные. Устроившись в кресле, он зажёг всего одну свечу. Только, чтобы разорвать тьму. Долго сидел, уставившись в темень, сгустившуюся в углу возле камина. Ему чудился гул мельничных крыльев и приглушённый рокот шестерён. Спинка кресла слегка скрипнула, будто на неё кто-то опёрся, лёгкое дуновение коснулось руки, лежащей на подлокотнике. Из угла возле камина послышалось тихое всхлипывание. Рембрандт взял свечу, поднял вверх. Протискиваясь между массами тени в узкую полоску сжатого вибрирующего света, в комнату вплыла Саския. Сначала она показалась ему просто яркой вспышкой в одном из самых тёмных уголков комнаты. Потом остался обесцвеченный сверхъестественный блеск. Она стояла в углу, окружённая причудливым фосфорическим сиянием. - Этот ребёнок... - горько зарыдала она. - Мой Титус... Моя причуда... Странная, но допустимая... - Нет, - замотал головой Рембрандт, с ужасом понимая, о чём она плачет. - Нет... - Я так хотела детей, - причитала она. - Титус, мой мальчик, он мой, только мой... - Нет! Не смей! - закричал Рембрандт. - Не смей! Пламя свечи неистово заплясало. Призрак Саскии ярко вспыхнул, завибрировал и померк. Рембрандт встал с кресла, пошёл к окну, открыл его. В комнату ворвался запах дождливой улицы, до отвращения напомнивший запах разрытой могилы. Дальние улицы обозначились серебристыми линиями, мерцали ленты каналов. Вероятно, около двух часов. Время ночной стражи. Словно вынырнув из тёмной воды, со стороны ратуши плыл баркас. В размытом клочковатом тумане проявились сначала его очертания,
3.
Одетый в чёрный бархат, и от этого почти неразличимый в полутьме, капитан Кок и лейтенант Рёйтенбург в сверкающем золотистом камзоле, - они явились передать плату за работу. - Прошу вас, господа! - пригласил Рембрандт. Он в упор смотрел на Виллема Рёйтенбурга: разодет по-парадному, широкая грудь, крепкие руки. Ничего не скажешь - бравый лейтенант. Как он несет своё тело! С лёгкостью, непринужденностью. Но на фоне шелковистых каштановых волос лицо казалось слишком жёстким. Банинг Кок надменно обратился к Рембрандту: - Вы заключали контракт на картину с капитаном Хассельбургом? Я его преемник, мне и платить. Вот остаток денег. Да, он взял эти деньги! Тысяча шестьсот флоринов сумма немалая, а ему нужно выплатить долг. Немного смущённая торопливая болтовня жены, её порозовевшее лицо. Он перехватил быстрый взгляд Саскии, адресованный Рёйтенбургу... Тот лишь кивнул в ответ, и лицо застыло как маска. Считает, теперь достаточно скупого приветствия. "Да что вы возомнили о себе, лейтенант?" - думал Рембрандт. - "Ваш протазан не так велик, как вам кажется". Но, чёрт возьми, ему пришлось взять эти проклятые деньги! Роскошь огромного дома - всё едва различимо, кажется далёким, словно переместилось куда-то на неосвещённую сторону. Понимал, она уходит, уходит... Знал, что не вернётся. Счастье надломлено. Что ему оставалось? Только два встречных порыва: молить о прощении и даровать его. Саскии не пришлось увидеть торжества в честь Марии-Генриетты. Четырнадцатого июня тысяча шестьсот сорок второго года в пять часов утра вечной и неизменной мудрости всемогущего Создателя было угодно принять душу Саскии в своё вечное Царство. Умерла она легко. Ни болей, ни ощущения конца. Смерть пришла тихо, во время сна. В гробу она лежала как живая. Погребальный звон. Несколько стихов из Библии. Потом крышку гроба заколотили, накрыли чёрным сукном и осыпали цветами. Шесть носильщиков подняли гроб и поставили на носилки. Процессия двигалась неторопливо, в полном молчании. Длинные чёрные одежды, слёзы на щеках женщин. Траурный кортеж дважды обошёл кладбище и остановился перед вырытой могилой. Когда гроб опустили на дно ямы, Рембрандт заглянул вниз. На него пахнуло холодом и сыростью. А мысленный взор проникал глубже, туда, где он видел подземный канал, по которому чёрный баркас доставит новую обитательницу в подземное царство. Возвратившись с кладбища домой, он весь день принимал соболезнования - от соседей, бывших заказчиков, учеников, членов гильдии святого Луки, врачей из Хирургической гильдии... К вечеру горе утонуло в море выпитого вина. Уже разошлись и самые близкие друзья, а он всё пил и думал о гробе, зарытом в землю. Рембрандт не мог представить Саскию как бесформенную гниющую массу. Он окинул взглядом пустую комнату. Темно и тихо. Как в гробу. Дом опустел. Нити, связывавшие его с жизнью, оборваны. На картину положен последний мазок. Рембрандт запер мастерскую. Его странно удивляло то обстоятельство, что сам он продолжает жить. Он начал писать картину любящим мужем, а закончил вдовцом. Он попытался представить и себя мёртвым, как его тело покидает душа. Сможет ли он хотя бы понять, что происходит?
4.
- Мене, текел, упарсин, - бормотал Рембрандт, спускаясь по скрипучей лестнице. - Всё тлен... В зале темно. Сквозь щель в закрытых ставнях пробивался слабый лунный свет, влажный и голубой, как туман. Предметы вокруг огромные, неясные. Устроившись в кресле, он зажёг всего одну свечу. Только, чтобы разорвать тьму. Долго сидел, уставившись в темень, сгустившуюся в углу возле камина. Ему чудился гул мельничных крыльев и приглушённый рокот шестерён. Спинка кресла слегка скрипнула, будто на неё кто-то опёрся, лёгкое дуновение коснулось руки, лежащей на подлокотнике. Из угла возле камина послышалось тихое всхлипывание. Рембрандт взял свечу, поднял вверх. Протискиваясь между массами тени в узкую полоску сжатого вибрирующего света, в комнату вплыла Саския. Сначала она показалась ему просто яркой вспышкой в одном из самых тёмных уголков комнаты. Потом остался обесцвеченный сверхъестественный блеск. Она стояла в углу, окружённая причудливым фосфорическим сиянием. - Этот ребёнок... - горько зарыдала она. - Мой Титус... Моя причуда... Странная, но допустимая... - Нет, - замотал головой Рембрандт, с ужасом понимая, о чём она плачет. - Нет... - Я так хотела детей, - причитала она. - Титус, мой мальчик, он мой, только мой... - Нет! Не смей! - закричал Рембрандт. - Не смей! Пламя свечи неистово заплясало. Призрак Саскии ярко вспыхнул, завибрировал и померк. Рембрандт встал с кресла, пошёл к окну, открыл его. В комнату ворвался запах дождливой улицы, до отвращения напомнивший запах разрытой могилы. Дальние улицы обозначились серебристыми линиями, мерцали ленты каналов. Вероятно, около двух часов. Время ночной стражи. Словно вынырнув из тёмной воды, со стороны ратуши плыл баркас. В размытом клочковатом тумане проявились сначала его очертания,