танках, о чем я сильно жалел. Из-за проклятой сколопендры я так и не покатался на танке.

«И как это мы в этом лагере выжили? — думал я, прислушиваясь к жужжанию пуль. — Поневоле согласишься, что все в Божьей воле».

Стреляли из Белого дома. А может, как раз по нему. Россия совершала очередной исторический кульбит, и меня никто не спрашивал, хочу я этого или нет.

— Да, придется идти на службу, — сказал я вслух.

Я шел по улице Воровского к Центральному дому литераторов. Куда еще податься безработному писателю в смутную годину?

Но и дом был закрыт. Работали только те, кто штурмовал Белый дом и в нем сидел.

Я направил стопы в сторону редакции «Московского вестника». «Уж эти не станут прятаться», — рассуждал я.

И оказался прав. В редакции, как всегда, выпивали. Во главе стола восседал главный редактор «Московского вестника» Владимир Иванович Уткин. Рядом с ним сидели Костя Коледин и Толя Афанасьев. Они были авторы журнала и могли на равных с главным располагаться за столом. Сотрудники журнала с озабоченным видом сновали по кабинету, изредка присаживаясь, чтоб пропустить рюмку.

В углу на кресле дремал Володя Бацалёв.

Я на правах автора тоже сел за стол. Мне тут же налили рюмку.

В кабинет вошла Нина Бурятина, секретарь бюро прозаиков.

— Владимир Иванович, я больше так не могу! — сказала она, прикуривая сигарету от бычка из пепельницы.

— Что такое? — покосился он на нее.

— Вчера забирала Бацалёва из обезьянника, а он там с дитём!

— С каким дитём? — после паузы спросил Уткин.

— Со своим! Попал в вытрезвитель с ребенком, который еще ходить не может.

— А где он взял ребенка?

Мы все посмотрели на Бацалёва. Спящий, он походил на ангела, уставшего от земной маеты.

— Дома, — помахала рукой, разгоняя дым, Нина. — Решил, что с ребенком его в пьяном виде не заберут, а они забрали. И мне звонят: «Приходите за своим писателем».

— И что? — оживился Афанасьев. Обычно у него был сонный вид, но эта история его заинтриговала.

— Ничего, — пожала плечами Нина. — Прихожу, а он сидит за решеткой с дитём на руках. У того глазёнки как плошки, он ведь еще не говорит. Без слез смотреть невозможно. А менты смеются. Опять, говорят, твои учудили. Я уже устала их из обезьянника вытаскивать.

— Это который обезьянник? На Беговой? — спросил Коледин.

Он был спец по обезьянникам, побывал почти во всех в центре Москвы.

— Наш, на Баррикадной. На Беговую я не поехала бы, — снова помахала рукой Нина. — Владимир Иванович, может, открыть форточку? Дышать нечем.

Уткин пожал плечами.

— Так что все-таки было дальше? — спросил Афанасьев.

— Отпустили, — скорчила гримасу Нина. — Мне они всех отдают, хоть с дитём, хоть без. Вчера выхожу из ЦДЛ с вээлкашниками, а они стоять не могут…

Нина осеклась.

За столом загалдели, снова переключившись на тех, кто сидел в Белом доме. Отпущенный из обезьянника Бацалёв публику интересовал гораздо меньше, чем Хасбулатов.

Я поманил Нину, чтобы она села рядом со мной. Поскольку я тоже учился на Высших литературных курсах, мне была небезразлична судьба их слушателей.

— Что за вээлкашники? — спросил я ее на ухо.

— Один поэт, второй прозаик, — тоже на ухо ответила мне Нина. — Вывела их из буфета, а они лыка не вяжут. Поставлю одного, второй по стенке сползает. Ставлю этого — второй падает. И помочь некому. Остановила частника, засунула обоих в машину, дала водиле трояк и отправила на Добролюбова. До сих пор руки болят, словно бревна грузила.

— Они и есть бревна, — кивнул я. — На ВЛК культурно пьющих почти не бывает.

— Да, я помню вашего монгола, — согласилась Нина. — Как его звали?

— Пурэвсурэн, — сказал я.

Мне было приятно, что я вот так сразу смог выговорить это имя.

— А также Есдаулет и Токтагул, — добавил я.

— Кто-кто?! — изумилась Нина.

— Тоже однокурсники, — не стал я вдаваться в подробности.

— Давай лучше выпьем, — сказала Нина.

Мы выпили.

— А тебя я все равно читать не могу, — проговорила она, отдышавшись.

— Почему?

— Плачу. Особенно этот рассказ, где батюшку убили. Потом полночи уснуть не могу. Алесенька, не пиши так больше! — Она взяла меня за руку.

Мне льстила высокая оценка моего творчества, но не писать именно так я не мог.

— А я предлагаю выпить за Верховный Совет! — поднялся во весь свой гренадерский рост Коледин. — За победу! Ура!

— Да, надо идти на службу, — вздохнул я. — Видишь, уже и Верховный Совет расстреливают.

— Ужас! — согласилась со мной Нина. — Скоро и нас разгонят к чертовой матери.

Страна стремительно катилась в пропасть, но в редакции «Московского вестника» этого не боялись. Русская жизнь без катастрофы — что свадьба без невесты.

Нужно было начинать жизнь заново.

2

К этому моменту у нас с Аленой уже появился сын. Он родился на сороковой день после смерти Георгия Афанасьевича, отца Алены, и не назвать его Георгием было нельзя.

Георгий Афанасьевич мучился суставами, в последние дни едва ходил, и в конце концов его сердце не выдержало. Сказались, во-первых, ужасающие условия в фашистском плену, а во-вторых, страсть тестя к рыбалке. Даже больной он сбегал от нас, садился на автобус и уезжал к ближайшему пруду.

Во Внукове рядом с больницей тоже был пруд. К середине лета он весь зарастал ряской, из которой торчали обломки дубовых сучьев. Рыбу на нем никто не ловил, однако Георгий Афанасьевич в первый же свой приезд вытащил парочку ротанов.

— Хорошая рыба, — сказал он. — Без костей.

Но Алена ротанов отдала кошкам.

— Бензином воняют, — сказала она.

Я спорить не стал. Пруд был настолько грязный, что нормальной рыбы в нем не могло быть по определению.

К этому времени участок Лепешинской, прилегающий к пруду, купил журналист Певзнер. Поговаривали, что уж он-то расчистит пруд, чтобы здешние дачники устраивали на нем гулянья, а некоторые, вроде Георгия Афанасьевича, ловили рыбу.

Однако этим мечтам не суждено