но мы пишем, главным образом, для того, чтобы временно покорить читателя, который всегда готовится к этому, открывая книгу, и автору надлежит добиться своей цели посредством своего искусства.

Конечно, средства бывают разные. Поэтому обычно различают хорошую литературу и плохую...

И читатели тоже бывают разные... Поэтому плохой литературы гораздо больше, чем хорошей.

Покорение читателя не имеет ничего общего с диктатурой: он волен сопротивляться. К тому же роль писателя весьма неблагодарна, ведь читатель может в любую минуту закрыть книгу и швырнуть ее в мусорную корзину, а писатель никогда не сумеет отплатить ему той же монетой. Писатель находится в положении немого, связанного по рукам и ногам, который заводит фонограф, поворачивая своим носом ручку (впрочем, вы вправе представить себе еще более корнелевские положения, ни одно из которых не будет точным соответствием, поскольку в действительности писатель находится в положении писателя, а читатель — в положении читателя: вот и все, что следовало бы сказать, но приходится слегка усложнять объяснение, иначе лекции потеряют всякий смысл). Тем не менее, писатель пытается — или должен пытаться — привязать к себе читателя теми средствами, что находятся в его распоряжении. И, без сомнения, наиболее эффективное из них — вызвать физическое ощущение, внушить эмоцию физического порядка. Ведь очевидно, что, физически втягиваясь в процесс чтения, мы отрываемся от него с большим трудом, нежели от чисто умозрительных построений, за которыми следим рассеянно — краем глаза.

Незачем добавлять, что, если мы хотим заслужить титул действенного писателя, необходимо оказывать различные воздействия — приятные либо неприятные: заставлять читателя смеяться или плакать, тревожить и возбуждать его, причем всегда чувственно. Я имею в виду, что эмоция должна иметь вещественные последствия: если мы, например, плачем, то обязаны проливать настоящие слезы. Совершенно напрасно пытаться вызвать отрицательные эмоции определенного рода: в частности, стремясь поставить несчастную жертву в неловкое положение, мы рискуем увидеть, как она захлопнет книгу на пятидесятой странице, вне себя от раздражения. Конечно, я не утверждаю, что самые сильные и положительные чувства наиболее интересны; к тому же самые сильные для одних людей вызывают у других лишь минимальное волнение: тут все дело в выборе.

На самом деле, можно проявлять упорство: реактивная литература приберегает для нас сюрпризы, и мы нередко удивляемся тому, что в наши ловушки не попадают даже те, для кого мы их расставили. На мой взгляд, предвидение реакции читателя — недостаточно исследованная отрасль искусства написания книг, и, хотя ее изучение затруднительно и бесплодно, полагаю, она приберегает немало сюрпризов. Мне возразят, что подлинные произведения искусства создаются без всякого расчета и что инстинкт творца предвидит и заранее взвешивает все то, что считается непредсказуемым и неуловимым; могут еще добавить, что это происходит неосознанно. Так вот, я не хочу отвечать за всех своих уважаемых коллег, но вижу некоторую опасность в том, чтобы представлять писателя гениальным зверьком, лихорадочно пишущим под диктовку Муз. Такое случается, но даже если мы творим с легкостью и без исправлений, расчет и замысел тоже не остаются пассивными. Однако, повторяю, обычно их доза все же невелика, и в нее входит значительная доля эмпиризма и традиции.

Если писатель — это и есть тот господин, который утверждает, будто вызывает у вас чувства по собственному желанию, стоит ли удивляться, что он метит в самые слабые ваши места? Как же писатель не воспользуется всеобщей предрасположенностью к любви? К любви-эмоции, как в «Суровой зиме», шедевре Рэймона Кено, или же любви-действию, как в «Акре Господа Бога» Эрскина Колдуэлла (как видите, я беру для примера и некоторых современников).

В самом деле, чувства и ощущения, общим источником которых служит любовь, будь то в форме грубого желания, будь то в более рафинированных формах интеллектуального флирта с цитированием и сопутствующей философией, несомненно являются наиболее сильными и интенсивными человеческими чувствами (наряду с теми, что связаны со смертью, кстати, весьма сходными).

Наверняка, у некоторых из вас возникнет возражение: если беспристрастно оценивать своих сограждан, мы непременно должны признать, что наиболее распространенная в современном мире страсть заключается в употреблении наркотиков в их благородной (опиум, гашиш) или выродившейся (алкоголь, табак) форме, не говоря уж о строго запрещенных химических и подкожных формах — кокаине и морфии.

На это я отвечу, что если бы можно было разжиться женщиной с такой же легкостью, как рюмкой джина или пачкой «голуаза», и если бы мы имели право наслаждаться ею, словно алкоголем или сигаретой, прямо на улице, а не должны были запираться в грязной, невзрачной комнате, алкоголизм и наркомания моментально исчезли бы или, по крайней мере, приобрели умеренные пропорции. Забавный парадокс: правительство всячески поощряет граждан пить коньяк и коптить вонючей травой, но в то же время задерживает и осуждает сатиров, которые, в сущности, лишь пытаются выполнить совершенно нормальную функцию, понапрасну усложненную предрассудками и другими предписаниями. Или, точнее, никакого парадокса здесь нет: это лишь две стороны одного вредительского заговора. Ведь, с физической точки зрения, чрезвычайно полезно предаваться со своей избранницей всевозможным радостным таинствам, как шутили наши предки, тогда как алкоголь неизбежно приводит к циррозу.

В этом-то заключается оправдание любви как литературной темы, а следовательно, и эротики — в небрежении государства к данному виду спорта, который я упорно считаю более разумным, нежели дзюдо, и более приятным, чем бег или брусья: к тому же он проистекает из всех этих занятий и имеет с ними много общего. И поскольку любовь, которая все-таки является, повторяю, главным предметом интереса для большинства здоровых людей, сдерживается и стесняется государством, немудрено, что нынешней формой революционного движения стала именно эротическая литература.

Ведь не следует обманываться. Коммунизм — это, конечно, очень мило, но он превратился в разновидность националистического конформизма. Социализм подлил столько вина в свою воду, что она прокисла... что же до остального, я не стану говорить об этом, поскольку не ведаю, что такое политика, и она меня интересует не более, чем табак... О да, истинные пропагандисты новой формации, подлинные апостолы грядущей диалектической революции — это, разумеется, так называемые