тут-то было! Полз — веселился, дополз — прослезился. Не умел он ползать, как змеи. За что-то зацепился, запутался, а пока выкарабкивался, змей и след простыл, и скала за ними затворилась.

Хочешь не хочешь, надо звать на помощь.

— Выпустите меня отсюда, детушки, добром прошу! — закричал бача.

— Видали мы таковсс-с-ких! — услыхал он голос старого змея Зашипея. — Отпусс-с-тим тебя, если ты трижды поклянеш-ш-шься никому не расс-с-казывать, что тут видел.

Не хотелось баче давать слово, да делать нечего: пришлось трижды поклясться — и змеи его выпустили.

Вот идет бача, идет низочком, идет лесочком, видит — весна на дворе. Бах! — точно выстрелило где-то, а это на старой ветке проклюнулся молодой листок. И снова — бах! — другой… Обрадовался бача.

Радовался, радовался, пока не пришел на то место, где осенью оставил стадо. Тут бача перестал радоваться и закручинился: вместо стада увидал он груды обглоданных косточек.

Присел наш бача возле этих косточек и молча просидел три дня и три ночи. А когда забрезжил рассвет и настал четвертый день, услыхал бача за спиной шипение. Оглядывается — а это змей Зашипей.

— Косс-с-точки пасс-сешь? — прошипел змей.

— Что же мне теперь пасти? — отвечает бача. — Прежде я пас овечек. А теперь, когда от них остались одни косточки, сижу и печалюсь.

— Кто тебе сс-с-казал, что это овечьи косс-с-точки? — прошипел змей.

— А разве нет?

— Ясс-с-ное дело, нет. Вчера сс-сюда приходили турисс-с-ты, они и осс-с-тави-ли сс-с-только обглоданных куриных косс-с-точек!

Обрадовался бача, вскочил, расцеловал змея Зашипея и помчался к своему пастушьему шалашу. Да как помчался! Вдоль долины, вдоль реки — с ветром наперегонки! Увидал это один из тех, кто песни складывает, в песню его вставил, по сю пору та песня поется. Прибежал бача к шалашу — и верно, пасется его стадо, целехонько, еще и новые ягнята народились. Неудивительно, что в тот день он в четвертый раз поклялся никогда больше на зряшные деньги не зариться. «И думать о них позабуду, — решил бача. — Лучше стану как следует за овечками доглядывать». И доглядывал. За то ему и счастье привалило. Шерсть да овечий сыр шли по дорогой цене, денежки к баче в карман так и сыпались. Ибо с деньгами так часто бывает: кто за ними не бегает, к тому они сами бегут.

Вы скажете, не надо было баче держать слово, которое он дал змеям. Не лучше ли было на благо людям и науке послать ту травинку, что отворяет скалы, в Швецию?

Возможно, вы и правы. Только наш бача не из таковских, чтобы нынче поклясться, а назавтра отречься от клятвы. Он помалкивал да про себя думал: «Я держу слово, честно держу… и уж какой-нибудь толк из этого непременно будет!»

Про медведя Медарда

Жил в Швейцарии, в главном городе Цюрихе, инженер Ганс Швибалка, чье имя навеки вписано в историю этой страны. Не помню уж, в котором году, а только изготовил инженер Ганс Швибалка искусственного медведя.

Вернее, изготовил-то он кое-что другое, да не станем забегать вперед.

Тому памятному случаю предшествовали важные события. Опишу их коротко. В Швейцарии испокон веку водилось много медведей. Швейцарцы их так любили, что жители города Цюриха даже поместили медведя в свой герб. Только неизвестно, по какой причине, но медведи швейцарцев невзлюбили. Долго ли, коротко ли, а в одно солнечное утро вдруг обнаружили швейцарцы, что в их стране не осталось ни одного медведя. Эти подлые твари преспокойно перебрались через границу и поселились в соседних государствах! Из тех государств приходили в Швейцарию туристы, останавливались в Цюрихе под городским гербом и выкрикивали:

— Эй, вы, швейцарцы, когда замените медведя в своем гербе блохой? Блохи-то у вас никогда не переведутся!

Очень злились швейцарцы, да кабы одни швейцарцы, злились и швейцарские блохи, кусали туристов почем зря, а толку что? Правду туристы говорили. Медведей в Швейцарии как не бывало.

В ту пору откуда-то с востока забрел в Швейцарию паренек. Пришел он, остановился в Цюрихе на главной площади и слушает, о чем говорят швейцарцы. По-швейцарски-то он не больно разумел, да был сметлив и по жестам догадался, о чем здешний народ печалится. Догадался и тоже стал отвечать жестами: мол, он готов помочь их беде, пусть только дадут ему сараюшку под мастерскую да харч. Обрадовались швейцарцы, дали ему сараюшку, посулили харч, и вывесил он на дверях сараюшки табличку:

ИНЖЕНЕР ГАНС ШВИБАЛКА

Это чтобы швейцарцы пуще его уважали. Но от вас-то мне скрывать нечего: был он обыкновенный Яно Швибалка, родом с Детвы, самый что ни на есть словак.

Три года и три дня трудился Яно Швибалка с утра до ночи и с ночи до утра, а швейцарцы все бродили вокруг сараюшки да вынюхивали: что там творится. Но даже когда подавали своему инженеру харч через оконце — и то ничего разглядеть не могли: в этот момент Яно выпускал изо рта такое облако дыму, что швейцарцам волей-неволей приходилось зажмуривать глаза и потом добрый час дожидаться, пока весь дым из глаз выйдет. Но вот миновали три года и три дня, Яно Швибалка вышел из своей мастерской и двери не запер. Видят швейцарцы: за плечами у него котомка, в руке посох и направляется он к востоку.

— Куда ты? — кричат ему швейцарцы.

А он им этак небрежно, через плечо:

— Домой, ребятушки.

— А как же с работой, ради которой мы кормили тебя три года и три дня?

Он им так же небрежно, через плечо:

— Работа готова.

Тут вдруг за спинами швейцарцев послышалось: брум, брум…

Оглянулись они, видят — на пороге сараюшки медведь стоит. И был тот медведь — хоть верьте, хоть нет — на первый взгляд как живой. Да что там на первый! И на второй, и на сто третий! Кабы не вошли швейцарцы в сараюшку да не увидели кучу железных стружек, какую и двумя телегами не увезти, не поверили бы, что этакого медведину инженер Ганс Швибалка смастерил из железа.

Возрадовались швейцарцы, что снова у них завелся медведь, — не только в гербе, а настоящий, всамделишный. И радовались бы еще пуще, кабы их Медард — так прозвали они медведя — не кручинился.

— Что с тобой, Медардушка? — спрашивают они. — Отчего ты все кручинишься?

— Как же мне не кручиниться, — отвечает Медард, — коли я сирота. У всякого зверя, будь то самая малая букашка или самый большой слон, есть какие-никакие отец и мать. Возьмите хоть зеленого дятла. Стоит ему поранить ножку, отец с матерью тут как тут, жалеют, утешают: «Не плачь, наш зеленый дятлушка, не плачь, наш пикус виридис!^[2]» А когда я пораню себе лапу, кто меня утешит, кто пожалеет?