Софья Ролдугина Глаз

Проблемы начались, когда Айзек нашёл на обочине глаз.

В тот день погодка была жуткая. Атлантический циклон завалил город снегом, трамваи и автобусы встали, люди бросали автомобили у подножья холмов и к домам шли пешком. Айзек тоже после двух неудачных попыток решил не испытывать судьбу — загнал свою «ностру» на подземную стоянку при супермаркете, затянул шнурки на капюшоне и поплёлся наверх, сгибаясь пополам от встречного ветра.

Где-то на полпути, за табачной лавкой, дорога превратилась в узкую, едва расчищенную тропинку между тридцатисантиметровыми сугробами. Перчаток не было, пальцы окоченели, и руки пришлось сунуть в карманы. Айзек уже и не следил, куда наступает, когда вдруг под ногу попалось что-то круглое, скользкое.

Конечно, не удержал равновесия.

Конечно, упал, напоролся спиной на какой-то штырь — к счастью, не смертельно, но в глазах ненадолго потемнело от острой боли.

И конечно, из карманов выпали ключи и бумажник. Пока Айзек искал их, случайно нашарил в снежной каше и то самое — круглое, скользкое на ощупь — стеклянное. Машинально прихватил с собой, вместе с ключами и прочей мелочёвкой. И только дома вытер, как следует разглядел — и чуть коньки не отбросил.

— Матерь Божья! Так это ж глаз!

Глаз был очень красивым, темно-синим и совершенно точно женским — только женщины могут смотреть так уязвимо и требовательно одновременно. Время от времени он моргал, затягиваясь чёрной плёнкой, и тогда нарисованные ресницы щекотали Айзеку ладонь прямо как настоящие. Капли воды от растаявшего снега были точь-в-точь будто слезы.

— Самайн же вроде, — пробормотал Айзек, рассматривая глаз, потерянно моргающий на ковре. — На Самайн всегда разное случается. Почему нет. Почему нет…

Сначала глаз перекочевал с ковра на комод, потом — во внутренний карман Айзековой куртки. Иногда он щекотно ворочался и теплел, как живой, но когда Айзек доставал его и смотрел на него, то моргал все так же беспомощно и требовательно.

Так Самайн прошёл, а глаз остался.

Постепенно снег расчистили, заново пустили троллейбусы, а потом витрины и фонарные столбы увили рождественскими гирляндами, и вечера стали светлее. Айзек чаще возвращался с работы пешком — мимо переполненных кофеен, дышащих в морозные сумерки ванилью и горячим шоколадом, мимо стендов, зазывающих на тотальные распродажи, мимо безразличных пластиковых Санта-Клаусов, мимо бездомных собак, потрошащих мусорные баки за университетской столовой, мимо захрясшего в пробках шоссе — линия алых огней по одной полосе, белых — по другой. И постепенно Айзек начал замечать странные вещи… точнее, странные не сами по себе, а из-за концентрации на единицу площади.

Сначала это был просто мусор. Фантики от арахисовых батончиков, консервные банки, смёрзшаяся жвачка, окурки и пластиковые пакеты — такого добра в любом городе много, но обычно в глаза оно не бросается, распиханное по контейнерам и урнам. А тут вся дорога оказалась усыпана разной дрянью, как будто дворники вымерли. Срезая путь через парк, Айзек даже остановился у детской площадки — не выдержал и сгрёб вонючий хлам в одну кучу, а потом долго и брезгливо оттирал ботинки в сугробе.

Настроение в тот вечер было ни к черту.

Затем появились и другие странности. Трещины в сияющих витринах; провалившиеся крыши в библиотеке и музее; детские игрушки и разорванные книги, неряшливо сваленные во дворе почти каждого дома; заброшенные автомобили, занесённые снегом едва ли не целиком…

Однажды Айзеку показалось, что вечернее небо тоже иссечено трещинами — еле заметными, но глубокими, как в толстом слое льда. Цвета вдоль них были немного ярче, точно свет отражался от сколов и разбивался радугой, а из глубины таращилась мгла.

Самая тоска была в том, что люди вокруг словно и не замечали ничего. Нервы у Айзека сдали, когда однажды он увидел, как две девчонки-официантки из пиццерии напротив стоят посреди улицы по щиколотку в мусоре. Та, что посимпатичнее, блондинка в коричневых лакированных сапогах, топталась прямо по старой кукле. Фарфоровая голова хрустела под каблуком, как свежий наст, и осколки путались в искусственных кудряшках и обрывках голубого платья. Девушка переступила с ноги на ногу, и из-под каблука выкатился стеклянный глаз — почти такой же, как тот, что лежал у Айзека дома, в кармане куртки.

После этого гулять вечерами расхотелось.

Он стал больше ездить на машине, а когда не получалось — уходил с работы позже, после того как улицы становились безлюдными. Сами по себе кучи хлама не так уж и раздражали — к ним можно было привыкнуть.

Иногда, если усталость не слишком душила, Айзек отправлялся на уборку. Обычно ближе к ночи, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из соседей. В преддверии Рождества света хватало — перемигивались гирлянды с заборов и фасадов домов, город у подножья холма сверкал рекламой. Айзек надевал рукавицы, брал пакеты для мусора и выходил на улицу. Собирал все подряд, попутно сортируя — фантики и жвачки в один мешок, книги — в другой, игрушки — в третий, железный хлам, не поддающийся опознанию, — в четвёртый. Он сам не знал, зачем делает это, но после каждой такой уборки из груди исчезал противный скользкий комок — на время, конечно.

Мусор Айзек потом распихивал по бакам, а игрушки и книги приносил домой. Работы хватало на все выходные — подклеить корешки, кое-где подновить обложки, заштопать кукольные платья и распоротые заячьи бока, отмыть румяные фарфоровые лица, расчесать спутанные кудри… Синий глаз довольно жмурился с серванта и, кажется, одобрял. Починенные вещи Айзек тайком разносил по всему городу; что-то оставлял у дверей детской больницы или у библиотеки, иногда наугад сажал игрушки на порог чьего-нибудь дома. Небольшое кукольное семейство в потёртом английском твиде, оставленное у калитки соседей, на следующий день расположилось уже на подоконнике, в уютном тепле, и разглядывало заснеженную улицу нарисованными глазами.

Ночные вылазки становились все дольше. Иногда Айзек брал с собой термос с имбирным чаем и устраивал небольшие перерывы во время уборки — присаживался на чей-нибудь забор, грелся и глазел на пустой город.

Тогда-то и он и начал замечать их — «арестантов».

Первого он принял за припозднившегося прохожего. Мало ли кто и куда может идти ночью по городу? Длинное пальто черно-белой арестантской расцветки подметало обочину, высокий воротник почти целиком скрывал лицо. Проходя мимо Айзека, незнакомец не удивился ни грязным рукавицам, ни большим черным мешкам, наспех сложенным у